– Сколько раз смотрю на эту парочку, - сказал он Дайре, - никак не надоедает. Ведь правда, красиво?

– ...Кр-р-р-р-а-а-с-с-с-крассиво!
– ответил Томеш.

МАЛЬБЕЙЕР

...ликовал. Разговор был напряженнейший и отвлекаться на посторонние мысли ни в коем случае не следовало, но он сказал себе все же, я знаю ключ, в каждом под ролью скрыт ребенок, я даже разочарован, до чего люди просты, и этот тоже, и чем больше он пыжится, тем больше он ребенок, ведь он сейчас просто боится меня, мистически боится, как несмышленыш строгого учителя, а ведь я знаю, я знаю не больше, чем он, вот чудеса.

– Вы что, заснули, Мальбейер?

Опять в его голосе появился приказ.

– Простите, задумался. Привычка.

– Недавно вас обсуждали... в связи с одним вопросом...

– Да-да?
– Мальбейер изобразил вежливое внимание.

– Говорили там про вас, что вы интриган, что... но я не верил, я считал, что вы только играете роль интригана, ведь вам лично (да и кому угодно) все эти ваши комбинации практически ничего не дают. И вся ваша незаменимость, вся ваша власть - для чего она?

– Как? Для новых комбинаций, конечно, дорогой друг гофмайор.

– Не понимаю вас. Вы блефуете, я уверен.

– Потому что вы не знаете, что такое интрига. Вы привыкли думать о ней, как о чем-то низком и недостойном. На самом же деле искусство настоящей интриги утеряно много веков назад. Все заняты, никто не томится от безделья. А ведь настоящая, классическая интрига предполагает полную незанятость комбинатора, полную бесцельность действий. Правда, такие условия в те времена выполнялись крайне редко. Лишь тогда ясна цель, когда нет впереди настоящей цели, вы понимаете?

– Продолжайте.

– Я использую только один вид интриги, - или, говоря мягче, комбинации, - Мальбейер буквально пел.
– Комбинация на предельное усложнение ситуации, когда невозможно все учесть, а значит - и не надо. Ошибка исправляется другой ошибкой, с виду бессмысленной, грубой, но это способствует усложнению, а следовательно, есть необходимый шаг. Цепная реакция, взрыв. Сложность только одна. Ситуации, как живые существа, рождаются и умирают. И бывают бесплодны. Мне кажется, сегодня первый раз события сложились достойным образом. Что будет, что будет, Свантхречи!

– Будет то, что я вас арестую, а облаву остановлю.

– А-а-а-а-а-а, значит, вы поверили мне? Поняли наконец-то, Свантхречи?

– Потрудитесь обращаться в уставном порядке!
– загремел Свантхречи, но высокий фальцет Мальбейера перекрыл его рев.

– Мальчишка, щенок, ты ничего уже не сможешь сделать! Через час меня выпустят, а тебя прогонят, только пальцем шевельни против меня!

Свантхречи потерял дар речи и рухнул в кресло. Над ним навис Мальбейер. Он вдруг напрягся, побагровел, закрутил головой и завизжал что было сил:

– Запорю подлеца!

Бедный гофмайор после этих слов ощутил невесомость. Он испугался, причем не какого-нибудь там Мальбейера, нет, ему просто представилось, что вот он, слабый малыш с мягким тельцем, лежит на спине, а кто-то большой, грозный и непонятный собирается сделать с ним что-то ужасное. Детские страхи.

– Кто... кто...
– просипел Свантхречи.

– Это я, все я, ваш друг Мальбейер, грандкапитан Мальбейер, друг гофмайор, - Мальбейер стал снова умилен, словно ничего не произошло, уже пятился подобострастно.
– Жду ваших распоряжений.

– Идите... идите...
– замахал руками Свантхречи.

В дверях Мальбейер остановился.

– Так вы замолвите словечко за Дайру? Теперь-то, надеюсь, нет других кандидатов?

– Что?!
– крикнул Свантхречи, но грандкапитан уже захлопнул за собой дверь.

КИНСТЕР

Долгой веренице жизней Томеша Кинстера предстояло вскоре прерваться. Он знал, когда это произойдет, и даже - что произойдет после. Именно это "после" и заставляло его яриться.

Опустившийся, оборванный, мутный, насквозь пропитанный липкими запахами, он будет проживать в это время жизнь за жизнью в бесцельных блужданиях по Сантаресу, жители которого обожают проявлять любопытство на расстоянии, желательно из-за металлизированного окна собственной комнаты. Они давно отказались понять хоть что-нибудь в происходящем, они легко поддаются убеждению и, в большинстве своем, видят смысл жизни в том, чтобы прожить подольше и повкуснее, и сами же себя за то презирают, хотя и подозревают время от времени, что презрение их кое в чем безосновательно, но все же лучше как-нибудь по-иному, если б вот только не лень.

Те жители города, которые по браваде, легкомыслию, убеждению или, что чаще, по необыкновенному равнодушию пропустили мимо ушей сообщение о тотальном поиске, оторопело останавливались теперь, завидя импата, всматривались, как летит он или, скорее, ползет с неожиданной скоростью, запрокинув голову, вытянув руки вперед, словно ныряльщик... а затем срывались и убегали в панике. Некоторые, раскинув руки, выходили ему навстречу, но спроси их в ту минуту кто-нибудь, что именно хотели они сделать, вряд ли можно было ожидать от них вразумительного ответа. Тут было все: и восторг перед самоубийством, и усталость от вечного подспудного страха (с самого детства, страха изнурительного, унижающего, иногда ничем реальным не подкрепленного), и презрение, омерзение даже к существу, которое заражает улицы, весь город, которое немыслимо здесь, и торжество необыкновенное, что вот он - предел совершенства, а все-таки ниже, все-таки изгоняем, все-таки обречен. Томеш обходил их, он не испытывал к ним достаточно ярости.