– Знаете что... сперва я вам расскажу про своего начальника, это ведь мы его сейчас раненого привезли. Про инженер-капитана Юрия Петровича Гасилова. Он у нас заместитель командира по технической части, короче зампотех.

Несколько дней назад поехали мы с ним за запасными частями на фронтовую базу. Ну, получили там все, что положено, и едем обратно в свой полк. День тогда вообще был хмурый, а тут дело к вечеру, да еще грунтовую дорогу размыло - еле-еле ползет машина. А зампотех наш, он такой, осторожный...

Шофер снова, как от неожиданного удара, прервал рассказ, болезненно поморщился. Я чувствовал, что он не может, не в силах перейти к самому главному, но не торопил его.

– Мы как запасные части забрали, он мне сразу: "Теперь домой, Васек!" Всегда полк домом называет. Нам сперва чудно казалось, а потом вроде и сами привыкли. И верно, при солдатской жизни какой же еще дом искать? А он у нас примерно с полгода, наш зампотех.

И шофер стал рассказывать о том, как однажды командиру полка гвардейских минометов полковнику Колчанову доложили, что его спрашивает какой-то штатский. "Что такое? Кто пропустил его в расположение полка?" возмутился Колчанов, однако приказал привести к нему неведомого штатского. В полутемную землянку, освещенную крохотной электрической лампочкой, вошел, согнувшись чуть ли не вдвое, высоченный человек в кепке, теплой куртке, с шеей, обмотанной длинным шерстяным шарфом. "Гасилов!
– закричал полковник так, что крик его услышали даже в соседних землянках.
– Вы ли это? Какими судьбами вас сюда занесло?"

А Гасилов спокойно размотал шарф, снял кепку. Выпрямившись, он упирался макушкой в потолок землянки. "Узнали, Иван Афанасьевич?
– спросил он.
– Я к вам не случайно попал, три месяца этого добивался и добился все-таки. Узнал, наконец, где ваше хозяйство находится, вот и назначили меня к вам. В общем, вырвался, доказал, что специальность моя на фронте нужна не меньше, чем в тылу..."

Васьков рассказывал с такими подробностями, будто сам был свидетелем встречи двух друзей. Потом я понял, что, должно быть, зампотех во время какой-нибудь из поездок рассказывал ему об этой встрече.

– Он ведь у нас удивительный, наш зампотех, - продолжал Васьков. Ему двухпудовую гирю поднять, подбросить ничего не стоит. Говорит: "Легкая разминочка". И осторожный он... Да... Значит, едем мы с запасными частями. До Котлубани четыре-пять километров. Едем этой дорогой, а по обочинам разбитые вагоны лежат, с рельсов сброшенные, кругом покореженные. И тут увидели мы из окна кабины такую страшную картину, что я хотел проскочить, не оглядываясь. Но Юрий Петрович велел остановить машину.

Многое довелось нам за полтора года увидеть на фронтовых дорогах. Сожженные деревни, виселицы, разбитые эшелоны, трупы изуродованные, но это... Поверите, и рассказывать не могу, и позабыть не могу тоже. Остановил я машину. Гасилов выскочил - и к вагонам, а у меня ноги не идут. Лежат там теплушки, разбитые бомбами, прямым попаданием. Там, куда бомбы попали, кровавое месиво, а подальше - трупы. Одни только дети и женщины. Как видно, эшелон этот увозил детей в тыл.

Вылез я через силу, подошел к Юрию Петровичу. Его прямо согнуло всего, ростом сразу ниже стал, а лицо совсем серое. Постоял он молча, потом шапку снял, провел рукой по голове раз, другой, точно тяжесть какую пытался сбросить, и заговорил. "Проклятущие! Ведь не могли они не видеть опознавательных знаков, вон - красный крест на крышах вагонов. И все-таки сбросили бомбы. На детишек... Никого не щадят. И случилось это не так давно, когда мы с тобой на базе были. До нас тут, видно, побывали аварийные и санитарные части, подобрали раненых, кто жив остался..." И вдруг Юрий Петрович замолчал, прислушиваться стал. У меня спрашивает: "Васек, ты ничего не слышишь?" - "Не, - говорю ему.
– Ничего не слышу", а про себя думаю: "Сил нет, уехать бы отсюда". Но он - ни в какую, на своем стоит: "Да ты прислушайся, Васек. Ну как, слышишь?" Подошли мы еще ближе. Детишки, те, кого взрывной волной убило, лежат, будто спят: ручонки раскинули и личики чистые, а глаза открытые, остекленели уже. И такой от этого ужас берет, что никакими словами не передашь. А тут ровно кто вздохнул поблизости, я едва на ногах устоял. Нет же ведь никого живого, некому вздыхать, ехать надо или сам тут упадешь рядом с ними. Вдруг снова... Кричу ему прямо в ухо: "Слышал, товарищ зампотех! Ей-богу, слышал!" Тогда Гасилов стал поднимать мертвых этих детишек одного за одним, пока не наткнулся на тугой сверток. Младенец! Спеленатый, в одеяльце завернутый. Гасилов его схватил, поднял - он сперва закашлялся, глотнул холодного воздуха, потом заревел. Живой!

Поехали мы не сразу: а вдруг еще кто жив остался? В одну сторону прошли, в другую - никого. Забрали мы с собой младенца, зампотех развернул его на клеенчатом сиденье в кабине. "Мужчина!
– говорит.
– Как думаешь, Васек, сколько ему? Месяцев семь-восемь? Больше?" А я в этом деле ни бум-бум. По мне, что два года, что пять месяцев - не разбираюсь, не имел с ними дела, с маленькими-то. Потом зампотех стал мне всякие поручения давать - мол, ведро сполосни, теплой воды принеси из радиатора, да еще достань из сумки индивидуальный пакет, мыло, полотенце. Флягу со спиртом тоже велел прихватить. У найденыша нашего все "обмундирование" - и одеялко, и простынка - в грязи вымокло и промерзло насквозь. Гасилов закрылся в кабине, согнулся в три погибели, намочил клок ваты спиртом с теплой водой и давай малютку обтирать. У того тельце даже порозовело, через стекло видно. Гасилов снял шинель и безрукавку, укутал малыша. Сам на холод выскочил, гляжу, дальше раздевается: рубашку снял, разорвал пеленка получилась. Он опять в кабину залез, стал малыша пеленать. Завернул его сперва в рубашку, после в гимнастерку, в безрукавку меховую. На себя только шинель накинул, и поехали мы с ним дальше. Едем, а он и говорит: "Плохие мы с тобой родители, Васек! Ведь дитя покормить надо. Слышишь, стонет? Промерз совсем, ослаб, а свое требует. Чем кормить будем?" Ну, я к нему только вещевой мешок подвинул. Там тушенка свиная, колбаса копченая, опять же сало, хлеб. Еще спирт чистый. А вот молока никакого, даже сгущенного.

Расстроился наш зампотех. И вдруг гляжу: отрезал он полоску марли, завернул в нее дольку шоколада, а шоколад, надо сказать, выдали нам хороший, свежий. Вот он и дает эту самодельную соску младенцу. Тот сперва все выталкивал, кашляет, давится, но, видно, разобрал вкус, зачмокал. Гасилов на руках его держит, радуется. Никогда я нашего зампотеха таким не видел. Может, вы по разговору заметили: любим мы его, а я так прямо особенно привык. Но никогда не думал я, что может он быть таким... Нежным, что ли, тихим. То гири двухпудовые подбрасывал, а здесь руки у него оказались будто материнские, так он ловко на ходу и помыл младенца, и завернул, и покормил...

Ехали мы в полной темноте. Я спросил: "В Котлубани остановимся, товарищ инженер-капитан?" Он удивился: "Это к чему же? Нам надо в полк спешить".
– "Так ведь пассажира нашего куда-то определить надо. Есть у меня там знакомая, добрейшей души старушка. Потому и осталась, не эвакуировалась, что, может, помощь какая от нее понадобится. Всем, кому трудно, она как мать родная. Может быть, возьмет ребеночка? Не в полк же его везти..." - "Твоя правда, - говорит Гасилов.
– Делай остановку в Котлубани. Попробуем пристроить мальца".