Он выпустил стажера и Рашу на лестницу, где собаку безропотно ждал секретарь. Сегодняшняя работа начиналась для него, как обычно, с выгула таксы. Вечером собаку выгуливал сам хозяин.

Открылась дверь лифта, и на лестничную площадку вывалился старик в поношенном коричневом пальто с когда-то барашковым воротником.

— Соломон Погер? — просипел старик простуженно. — У меня к вам дело.

— Господин Погер не принимает. Приходите в пятницу с двух до четырех, — предупредил секретарь.

Неужели примет, подумал стажер и инстинктивно попятился. От бомжа разило вином и немытым телом.

— Мне нужно сейчас, — настаивал бомж, — у меня есть деньги. Я собрал.

Он протянул свернутые в трубку и перехваченные резинкой деньги разного достоинства. Сумма гонорара Соломона никогда не выражалась в таких цифрах. Даже в худшие времена. Но это все, что было у бомжа, и Погер оценил.

— Уходите сейчас же. Вам сказано. Я вызову милицию.

Секретарь, однако, не рискнул взять бомжа за шиворот и столкнуть с площадки, освобождая себе, собаке и стажеру дорогу.

— Подождите, Шура… Вот что, любезный, у вас имущественный спор? — спросил Соломон.

— Я — король Лир, — подтвердил бомж.

— Тогда, любезный, вы слышали моего секретаря, сходите-ка в баню, попарьтесь, побрейтесь, соберитесь с мыслями и ко мне. Держите…

И Соломон Погер вытащил из кошелька сто рублей.

Удивлению стажера не было предела. Он покидал будущего учителя со смешанным чувством восхищения и непонимания. Такого на юридическом факультете Гуманитарного университета не преподавали.

Иванов проснулся за полдень. Долго и бессмысленно смотрел в потолок, надеясь найти там ответы на массу мучивших его, словно с похмелья, вопросов.

И не находил. Сон ли это был? Явь? Если явь, то Вадик поступил с ним, мягко говоря, не очень корректно. Ну явился хозяин дачи, ну пришлось прыгать в окно, но мог же он хоть одежду выкинуть как-нибудь…

Стыда никакого Николаи не испытывал. Наоборот посмотрев на фотографию жены на стене, равнодушно отвернулся. Это первые дни в так называемый медовый месяц она ещё трепыхалась в кровати, изображая крайнюю степень удовольствия, но до того неумело и некрасиво, не как в кино, что муж раскусил сразу. Раскусив, пожалел и себя и её. Видно, не дано. А раз не дано, не стал и принуждать.

По тишине в квартире Николай понял, что жена ушла на работу. Даже будить не стала. Ладно. Перетопчемся. Впрочем, он и не встал бы. Не развалятся. Действительно, производство от его отсутствия не встанет. Просто одним трепачом в курилке меньше. Нет, у него, конечно, были дела, были обязанности. Они ещё вчера казались важными. Еще вчера считал, что без него никто не разберется. Но вот сейчас лежит и ясно понимает, что разберутся и ничего не остановится. Точно ведь. Все будет идти своим чередом.

Другой бы расстроился. Иванов, напротив, повеселел. Дотянулся до телефона и совершенно бодрым, не больным голосом поведал начальнику, что подхватил остаточный грипп, сипит горлом и температурит. Выполнив сию несложную операцию, он прошаркал на кухню и остолбенел. В углу, между раковиной и тумбой, на мешковине, которую хозяин метил на починку дивана, лежал громадных размеров пес с отвисающими щеками и большими грустными глазами.

Будто молния сверкнула под костями черепной коробки Иванова. Он моментально вспомнил ночь, пса у забора в окружении своры бездомных собак, то, как совершенно бесстрашно отобрал у него коровий мосел и угостил творогом. Иванов открыл дверцу холодильника и обнаружил пустую полку. Значит, все это правда. Да как же он осмелился такую животину домой приволочь? И ведь пошла. Не укусила. Потом Иванов вспомнил, что со вчерашнего вечера все его существо проживает в новом качестве, и успокоился. Видно, у собаки тоже в жизни последнее время происходили большие перемены, раз она так просто пошла за чужаком. Постой, да у неё ошейник есть. Или у него? У него.

— Давай-ка вылезай… Зверь. Давай, давай, маэстро, ваш выход.

Гигант по-человечески вздохнул, поднялся и вынес тело на центр кухни. Сразу стало тесно. Иванов рискнул погладить пса по голове. Ему тут же показалось, что животное улыбается.

— Ну-ка, давай посмотрим, что у тебя на ошейнике… Ничего. Ты беглый, что ли? Как звать-то тебя, зверь?

Пес утробно гавкнул, и Иванов отскочил, больно ударившись о дверную ручку.

— А вот это напрасно. Здесь стены тонкие. В одном конце дома в сортир пошел — весь подъезд в курсе. Что же мне с тобой делать? Объявление давать? Жрешь, наверное, по ведру в день. Может, за это и выбросили. Что-то не похоже, чтобы тебя по прежнему месту жительства кто-то обидел. Такого обидишь. Верно говорю, зверь?

Пес снова гавкнул.

— Ну вот, мы же договорились… Постой, может, тебя зовут так? Зверь! Пес открыл пасть.

— Тес… Не гавкать. Я уже все понял. Может, ты дрессированный? Сидеть. Надо же. Сечет. Посмотрим, что у тебя с ногами…

Шерсть на внутренней стороне ляжек вылезла клоками, и кожа на пролысинах шелушилась. Одно яичко распухло до величины среднего грейпфрута. В углах глаз скопилось неимоверное количество загустевших пленок.

— М-да, даже мне, непосвященному, понятно, что тебя, братец, надо лечить.