Вроде, тот же сюжет, те же действующие лица, но совсем другой роман, лично меня всерьез затронувший (а датой, проставленной в конце рукописи, прямо-таки ошеломивший — в то время и так писать, так понимать! в то время, когда я с охапкой правовернейших идей и густо-розовых надежд и со свеженькой дипломной корочкой в кармане переступал порог нашего Центра…). Звучала там какая-то трагическая нота, и события разворачивались совсем по-иному. Было видно, кто и почему думает задом, как благочестивые проходимцы, не сходя со своих высоких кресел, гробят человеческие судьбы и государственные миллионы, гробят, всеми средствами и с особой жестокостью отстаивая собственную избранность и неприкосновенность. Я увидел здесь топаловых от промышленности и экономики, небольшую, но очень колоритную галерею. Не знаю, может, в этом варианте тоже было немало от социологического очерка, но роман, несомненно, был — я имею в виду эту непрерывно звенящую трагическую ноту, заставляющую думать о переменах, о самых серьезных переменах, о скорой помощи перемен. И директор комбината добивался своего лишь ценой полного самосожжения, его не просто учили жить «фэйсом об тэйбл», его на костре поджаривали, и сгорали на том костре его карьера, его семья, его надежды. И самое главное — оставалось не слишком ясным, является ли новое решение действительно разумным или только так выглядит на фоне явно нелепого старого.

В общем, мне понравилось, и я с удовольствием сообщил об этом Ивану Павловичу. И почувствовал, что это сообщение окончательно настроило против меня Софью Алексеевну.

— Такие, как вы, Вадим, лет двадцать сбивали Ванечку с панталыку, раздраженно сказала она. — А он, добрая душа, угодить им пытался. Есть, знаете ли, люди, которые сами ни черта не добились, но другим завидуют. Ты, говорят, добился, зато я лучше, я «моральней», потому что я — страдатель, за правое дело горю. Кому сейчас это нужно? А Иван Павлович, если б вариантами своими нервов себе не портил и, между прочим, отношений с редакциями тоже, он сейчас целый десятитомник издал бы. Он ведь настоящий работяга!

Максимук ничего не возразил, и мне он ничего тогда не сказал, лишь поблагодарил за внимание. И другие свои вещи читать не предлагал. Я, конечно, пытался выяснить, почему он не опубликовал такой хороший роман, но Иван Павлович просто отмахнулся.

— Для того варианта время не пришло, — сказал он. — А когда время не приходит, оно уходит, оно, Вадим, никогда и никого не ждет. Очень, значит, деликатная штука назначать времени свидание…

Прошло месяца два, прежде чем Максимук снова напомнил о себе. Он позвонил мне осенним субботним вечером, был очень возбужден.

— Хочешь участвовать в блестящем эксперименте? — предложил он. — Ты вот там над каким-то электронным правдоматом работаешь, а я тебе живой правдомат покажу, образец, действующий в естественных условиях. Хочешь?

По правде, я, конечно, не очень жаждал — недолюбливал экспериментов в том смысле, как их понимают гуманитарии. Однако Иван Павлович очень настаивал, и мы встретились на следующее утро на платформе пригородной электрички. И повез он меня на книжный рынок (почему-то именуемый «черным»), который собирался на одной из ближних станций каждое воскресенье.

Про рынок я знал и раньше, но попасть туда как-то не случалось. Да и не с чем было — дефицитных книг у меня нет, а денег для покупки за столько-то номиналов — тем более.

Должен сказать, удовольствие огромное. Хорошие книги я люблю, а видеть их в таком количестве — настоящий праздник. Даже то, что «видит око, да зуб неймет», не портило мне настроения. И вообще все прошло бы очень славно, поброди мы просто с Иваном Павловичем по богатым рядам, разложенным прямо на траве. И погода такой прогулке на редкость способствовала. Но Иван Павлович замыслил не обычную прогулку, а своеобразную демонстрацию.

Он захватил с собой четыре своих романа и большой сборник рассказов все то, что должно было войти в подписное издание, собрал в свой портфель. И стал ходить с «Новостройкой» в руках и предлагать ее в обмен на самые серьезные книги. Меня он попросил быть рядом и ни во что не вмешиваться.

Для начала Максимук предложил свою книгу в обмен на томик «Мастера и Маргариты». Владелец булгаковского романа окинул Ивана Павловича безразличным взглядом и пожал плечами.

— Я этого автора не знаю, — процедил он.

— Если не хотите менять, скажите, сколько стоит ваша книга, — не отступил Максимук.

— Два с половиной.

— То есть четвертной, — пояснил мне шепотом Иван Павлович, а вслух спросил. — А моя сколько?

Мужчина взял «Новостройку», посмотрел цену на обложке и спокойно сказал:

— Два сорок. В лучшем случае.

— Как! — удивился Иван Павлович. — У нее же номинал — три рубля.

— Верно, — подтвердил мужчина. — Сдашь в бук и на руки получишь два сорок. Если возьмут…

— А могут не взять? — полюбопытствовал Максимук.

— В отдел обмена точно не возьмут, — вздохнул мужчина. — Даже на шестую категорию не потянет… А на скупку где-нибудь на окраине запросто сдашь, у них план на букинистике…

— Послушай, — сказал Иван Павлович, — а если я предложу тебе за Булгакова целую подборку этого писателя — у меня в портфеле, смотри, еще четыре его книги, всего рублей двенадцать по номиналу, а?

— На кой черт мне этот Максимук? — удивился мужчина. — Я же не тяжелоатлет, чтобы отсюда в бук макулатуру таскать.

И мы пошли дальше. Иван Павлович пристреливался к «Анжелике» и к двухтомнику Монтеня, к «Современному японскому детективу» и к томам Фейхтвангера… Отмечу, что все владельцы ценных книг вели себя, в общем-то, предельно вежливо — чуяли, небось, зеленого новичка, лишь вслед ему посмеивались.