— Ты передавал SOS, — внушает мне голубой человечек, — что в расшифрованном виде означает: «Спасите наши души». Чьи души я должен спасать?

О господи, инопланетянин-то без малейшего чувства юмора, куда уж ему души спасать. И вообще, какое ему дело до моей души, до запутанной мозаики импульсов где-то в потайных ходах между корой и подкоркой?

Я больно щипаю себя за ухо, и похоже, человечек морщится от этой средневеково-нелепой операции.

— Сомневаешься в моей реальности? — словно бы ухмыляется клубящееся создание.

В целом, я ни в чем таком не сомневаюсь. Понимаю, что сомнение движущая сила, но не она ли подчас сворачивает скулы?

Реален, так реален. Будь я и вправду пьян, поверил бы, запросто поверил бы, но я слишком трезв для веры и достаточно глотнул для изгнания сомнений, иными словами, я идеально формируем, и потому мне попросту все равно. Реален, так реален. Хочешь спасать мою душу — спасай.

— Трудная книжка, да? — участливо спрашивает голубой человечек.

Издевается? Вряд ли. Для этого не стоило спускаться со своего облачного пастбища. Заоблачье как раз неплохое место для насмешек, самое безопасное.

— Книжки пока не видно, вот в чем беда, — выдавливаю я из себя.

Между прочим, ноющий свист полностью исчез, мои слова впервые и весьма слабо нарушили тишину в этой комнате, но все в ней теперь приобрело странную голубизну, вернее, еле уловимый отблеск клубящегося гостя.

— Послушай, — снова нарушаю я тишину, — тебя ведь не существует, так что стоит ли жаловаться собственной галлюцинации? Я просто перенапрягся, пытаясь нырнуть в иные времена и кое-что подсмотреть, а эти нырки немало стоят. Мой Струйский стал потихоньку оживать, но слишком медленно, и мы с ним ничего не успеем до явления Сергея Степановича. А он-то непременно заявится, правда?

— Конечно, заявится и очень скоро, — как ни в чем не бывало отвечает человечек. — Я тебе сочувствую, но особенно — твоему Струйскому. Должно быть, его долго убивали, если он оживает с таким трудом.

— Но как ты можешь о чем-то судить, если ты фантом или галлюцинация? едва ли не с возмущением спрашиваю я.

— Фантомам судить гораздо легче, нежели себе подобным, — добродушно впрыскивает в меня голубой человечек. — Кстати, зачем ты выбрал такую мучительную тему. За это время ты накропал бы очень приличный и толстый роман.

Он все-таки издевается. Мне не о чем писать толстый роман, тем более приличный (приличный? — кому, собственно, к лицу?).

— Подпрыгнуть — еще не полететь, — нагло добивает меня нелегальная личность. — Каждый масштаб требует своего пера. Сознаешь ли ты это?

— Послушай, ты, галлюцинация, — срываюсь я на безобразно резкий тон, нешто каждое пустое место всю жизнь будет учить меня, учить, как писать, что писать и к какому масштабу приноравливаться. Пшел ты к…

— Пшел ты — это легче всего, — миролюбиво перебивает меня голубой человечек. — И к педагогическим упражнениям пустых мест пора бы привыкнуть, да и не такое уж я пустое место. И потом, я должен высветить в тебе правду, чтобы как-то помочь.

Помочь! Он еще надеется мне помочь, это дымное чучело, которое столько дней отвлекало меня от главного своей паршивой летающей посудиной. Я тебе покажу высвечивать правду у честного писателя!

— Я тебе покажу правду, — уже не сдерживаясь, кричу я и швыряю в него первым попавшимся под руку — тяжелой старомодной пепельницей.

Кусок выжелтевшего мрамора в форме орла, прикованного к ямке с окурками, для которого давным-давно нет места в городской квартире, летит, впервые в своей долгой жизни исполняя роль хищной птицы, летит и точно попадает в центр гномообразного сгущенного дымка.

Мощная вспышка на миг ослепляет меня. Это обозленное облачко глотает мой снаряд и тут же растворяет его. Только окурки и горелые спички разлетаются повсюду.

— С-скотина, — очень по-человечески пищит голубой, пожалуй, теперь уже синеватый человечек. — Скотина! Я же к тебе с добром, а ты хамишь, примитивно хамишь.

И вдруг вся картина предстает передо мной как бы со стороны. Трезвый, теперь уже совершенно трезвый и вовсе не чуждый моральным нормам писатель Геннадий Лиходедов, сидя в уютном холле своей дачи, бессовестно мечет тяжелым предметом в померещившегося ему пришельца с иных звездных миров. Не пора ли ему на недельку-другую в известное заведение по привитию более адекватных взглядов на объективную реальность?

— Разумеется, это свинство швырять в меня памятниками материальной культуры 50-х годов вашего века, — раздумчиво бубнит голубой человечек, заметно посветлевший и уплотнившийся, — однако зря ты психуешь. Туда тебе еще рано. Ты ведь не оживляешь фантомы, а пытаешься их уничтожить с помощью уродливых мраморных птиц.

Интересно, куда делась пепельница-орлоносец? Между тем, незваный гость внушает мне:

— Ты панически боишься в себя заглянуть. Это свойственно людям, но какой же ты к черту писатель, если стыдишься из собственной души сделать линзу? Полагаешь, что микроскопы изобретаются только ради микробов и молекул, да? А во времени зрение чем усилить? Небось и не думал никогда… Эх ты, труженик пера, ударник авторских листов и массовых тиражей…