Для того чтобы верно понять и оценить достоинства такого древнего и своеобразного феномена, каковым является театр Плавта, необходимо прежде всего иметь представление об обширнейшей, внутренне закономерной литературной традиции, послужившей ему источником и мизансценой. Для этого мы должны перенестись в Грецию эллинистической эпохи.

Вырождение в IV в. до н. э. староаттической комедии, первобытно-народный характер которой позволял непринужденно сочетать злободневную остроту с невероятными фантасмагориями и забавлять требовательного зрителя фейерверком изящного и вместе с тем непотребного остроумия, вызвало необходимость нормализации сценического искусства и создания некоего свода правил, по которым должна была строиться новая драма. Отцом литературоведения явился Аристотель, дело которого продолжили его ученики - перипатетики во главе с Теофрастом. Та часть "Поэтики" Аристотеля, в которой речь, по всей видимости, шла о комедии и ямбографии, не сохранилась, но, анализируя трагедию, философ делает одно попутное предварительное замечание об интересующем нас виде искусства: "Комедия же, как сказано, есть подражание людям худшим, хотя и не во всей их подлости: ведь смешное есть лишь часть безобразного. В самом деле, смешное есть некая ошибка и уродство, но безболезненное и безвредное; так, чтобы недалеко ходить за примером, смешная маска есть нечто безобразное и искаженное, но без боли". (Перевод М. Гаспарова.) Вполне возможно, что комедия, соответствуя представлениям Аристотеля о театре вообще, должна была, подобно трагедии, стать инструментом очищения и исправления нравов, причем главным также мог явиться переломный момент в мировосприятии героя, предрасположенного к нравственному поведению и обращающегося к нему под влиянием того или иного поворота событий.

О том, как положения философии Аристотеля воплотились в последующей литературной практике, нам было довольно трудно судить до того момента, пока в 50-х годах XX века не был обнаружен папирусный свиток с полным текстом пьесы Dyskolos ("Угрюмец", "Мизантроп"), автор которой Менандр (ок. 342-293) был признанным корифеем новоаттической комедии и последователем Теофраста. Главный персонаж этой пьесы - неестественно мрачного нрава старик-крестьянин Кнемон не вызывает неприятного чувства, так как его тяжелый характер определяется ложным принципом: Кнемон считает каждого человека заведомо непорядочным и питает отвращение ко всем, кто не добывает себе пропитания тяжелым трудом. Ошибочность его взглядов исправляет стечение обстоятельств. Старик оказывается в колодце, и выручает его в конечном счете богатый юноша, принадлежащий к той самой золотой молодежи, которую угрюмец так ненавидел. Старик после этого полностью меняется, в результате чего юноша-спаситель немедленно получает руку любимой девушки - дочери Кнемона, а финал окончательно восстанавливает справедливость: неимущий сын нашего исправленного и подобревшего консерватора обретает нечаянное счастье с сестрой своего богатого приятеля, ставшего ему зятем.

Менандр с его несколько скучной, хотя и психологически выдержанной комедией характеров превозносился небольшой образованной частью публики и заслужил особенное признание уже после смерти. Гораздо большей популярностью на сцене новоаттического театра пользовались его старшие современники Филемон и Дифил, комедии которых до нас не дошли, и мы можем судить о них лишь по отрывочным сведениям позднейших писателей. Интерес современников к драматургии этих авторов, очевидно, становится понятным, если принять во внимание новизну для комедии интриги того времени. Самые наглядные образцы произведений, в которых главную роль играют хитросплетения сюжета, дает нам другой эллинистический жанр - роман, также имевший большой успех. За редким исключением авторы романов выводят перед нами безликих героев, которые могут быть скорее охарактеризованы как некие сюжетные единицы в сложном пасьянсе различнейших драматических событий. Оживить действие призван целый набор романтической мишуры: свирепые разбойники и богатые инкогнито, стихийные бедствия и колдовство окружают ослепительных (заметим - непременно скромных и несчастных) красавиц и их пылких, но робеющих рыцарей. Путем совершенно невообразимых комбинаций роковые дама пик и туз треф в конце концов попадают на подобающее место в колоде, никто не обижен, он и она, естественно, соединяются и живут счастливо до самой смерти. (Комедия в отличие от романа не осмеливалась вывести на сцену свободную афинскую девушку иначе, чем в ореоле целомудрия и с успехом заменила ее не менее несчастной и скромной... продажной женщиной, страдающей в лапах подлого сводника.) Подобная литература, конечно, представляет для нас образчик дурного вкуса, но и авторы, и читатели таких книг все же заслуживают снисхождения: жанр приключенческого романа и приключенческой комедии поражал, повторяем, своей новизной; волшебное превращение жалких бедняков в сказочных вельмож завораживало и отвлекало от будничных забот, и главное: дальнейшее развитие этого жанра, попавшего, как и прочие, в копилку римских литературных образцов, явилось благодатной почвой для гениальных вариаций Петрония и Апулея и на тысячелетие вперед определило ход литературного процесса во всех странах мира.

Мы остановились на основных чертах греческой комедии характера и интриги. Перед нами, таким образом, предстают болванки плавтовских пьес, бытовавшие в латинской обработке под именем паллиаты, комедии греческого плаща - паллиума (позднее появляется и тогата, комедия римского плаща тоги). Паллиату ввел в обиход за поколение до Плавта тарентийский грек Ливии Андроник - зачинатель римских литературный традиций, от громоздких и объемистых, по большей части переводных сочинений которого заботливые грамматики сохранили 82 стихотворных строчки. В чем же отличие Плавта от Менандра, Филемона, Дифила, уже совсем неизвестного Демофила, от других многочисленных комедиографов (мы знаем 160 имен!) и, наконец, от плоских латинских подражателей, наводнявших сцену до и после него, уже под его маркой, и заслуженно позабытых впоследствии?

Комедия Плавта "Грубиян", названная по прозвищу деревенского раба, появляющегося только в двух сценах вместе с городской служанкой Астафией, рисует нам весьма забавную и примечательную метаморфозу. В первой сцене с Грубияном его неотесанность выливается в прямое хамство, причем в конце раб недвусмысленно дает понять, что хамит служаночке не из любви к искусству, но презирает ее, как и ее хозяйку, за то, что они выманивают у неопытных юнцов отцовские денежки. Иногда Грубиян вставляет в свою ругань деревенские словечки, а Астафия смеется над его простотой, впрочем, довольно осторожно такой может и укусить. Содержание комедии совершенно не зависит от этих сцен: центральной фигурой является гетера Фронесия, влюбленная в юношу Диниарха, но стремящаяся также заработать на любвеобилии других поклонников. Контраст доплавтовского смысла этой комедии характера с разбираемым нами вариантом демонстрирует второй диалог Астафии и Грубияна:

А. Чего ты хочешь?

Г. Жду, с тобой бы чмокнуться.

Приказывай, вели, чего захочется,

Я новый весь, характер старый бросил прочь,

Любить могу и даже девку взять себе.

А. Приятно слышать. А скажи, имеешь ли

Ты...

Г. Портмонет, сказать ты хочешь, может быть?

А. Да, да, ты ловко понял, что хочу сказать.

Г. Эй ты! С тех пор, как в город часто я хожу,

Болтливым стал я, подлинным присмешником.

А. Ну что за слово! Хочешь, может быть, сказать

Насмешником?

Г. Присмешником - не то же ли?

А. Пойдем со мной, дружочек.

Непродолжительная городская жизнь превратила угрюмого крестьянина в легкомысленного кутилу. Это ли менандровское духовное обновление, аристотелевский безболезненный комизм? Недавний мужик, стал еще более жалким в своем новом качестве бесшабашного пролетария. Зато такой тип дает Плавту возможность для новых шуток: нахватавшийся модных словечек деревенский парень гораздо смешнее, чем прежний неотесанный грубиян. Влюбленный юноша Диниарх в последних сценах пьесы, также как у Менандра, готовится к свадьбе с некогда соблазненной им девушкой (дополнительная сюжетная линия), но Плавт не был бы самим собой, если бы не ободрил своего героя возможностью изменять жене с прелестной и "добронравной" Фронесией, которая в заключении приманивает-таки к себе еще двоих содержателей, причем одновременно. В комедии "Вакхиды" подобревший и простивший ветреного юношу старик-отец награждается благосклонностью любовницы сына!

Комедия "Канат", представляющая переложение Дифила, с самого начала погружает нас в водоворот волнующих событий: здесь и страшная буря, и таинственная жрица морской Венеры, и несчастная девушка, и отчаянный влюбленный. Божество-звезда Арктур патетически сообщает нам, что боги наказывают нехороших людей и в конечном счете добродетель всегда торжествует. (Кстати, все окончится к полному удовольствию как добродетельных, так и дурных.) Этот тон выдерживается довольно долго - герои рассказывают о своих вещих снах, бесконечно жалуются на несчастную судьбу и вся пьеса начинает уже отдавать тривиальнейшей мелодрамой, когда Плавту удается наконец найти в своем оригинале мало-мальски смешной казус: сводник Лабрак пытается схватить девиц, но девицы спасаются у алтаря божества, что дает право богатому старику Демонесу вместе с рабом Трахалионом защищать их от насилия. На протяжении трех сцен (без малого 200 стихов) продолжается перебранка, а запоздалое появление гневного влюбленного - Плесидиппа, внесшего залог за одну из девушек, которых Лабрак пытался увезти, и поэтому имеющего все основания немедленно потребовать сводника к ответу, не останавливает, а наоборот затягивает и обостряет ситуацию: _"Ты взял с меня задаток за женщину, а затем увез ее?!" - "Да я не увозил!" - "Ах ты еще и врать!" - "Да не увозил. Так, немного повозил..."_ и т. д. и т. п. Автор явно оседлал своего конька - следующие сцены, сюжетной основой которых является пресловутое обнаружение неких предметов и опознание по ним девицы (мы с самого начала не сомневаемся, что она дочь богача Демонеса), дают нам замечательные примеры плавтовского юмора: рыбак Грип, раб Демонеса, выловивший из моря саквояж с опознавательными знаками, не хочет отдавать его никому (это на протяжении трехсот с лишним стихов!), так как все найденное является собственностью нашедшего. Трахалион убеждает его (и публику) в обратном, но Грип не сдается: _"Когда я поймал рыбу, она моя" - "Что же, разве чемодан - рыба?" - "А ты разве не знаешь про рыбу-чемодан?" - "Враки. Нет такой рыбы" - "Я - рыбак, я знаю. Ее, конечно, трудно поймать..." "Чепуха. Ну и какого же эта рыба цвета?" - "Рыба редкая, дорогой кожи, бывает бордовая, а те, что побольше - черные..."_ Композиция, столь важная для комедии интриги, развалена; зрителю уже не интересна "игра судьбы", да он, может быть, и забыл, в чем, собственно, дело; тема справедливого возмездия безнадежно забыта. Но все это с избытком возмещается поистине безудержным острословием, солеными, а подчас и весьма тонкими шуточками: _Птолемократия, жрица Венеры (выспренне): "По путям синим вас, значит, вез древо-конь" Палестра, девица (несколько огорошенная такой фразой): "Именно"_. (Перевод А. Артюшкова). Здесь уже можно усматривать пародию на высокопарный стиль мифологического эпоса, нашедшую яркое выражение в единственной плавтовской травестийной комедии "Амфитрион". Более того, нам представляется, что Плавт способен подняться до комической оценки своих греческих предшественников. В одной из финальных сцен "Каната" Грип насмешливо заявляет, что после того, как зрители похлопают глубокомысленным сентенциям комедиографа, они возвращаются домой ничуть не лучше, чем были. Наш автор может пойти и еще дальше, поиздеваться над самими типажами. В комедии "Псевдол" юноша Калидор прямо отвечает на шутки своего раба: _"Не смейся над моими нелепыми жалобами. Я же влюбленный, а влюбленный обязан быть глуповатым, иначе неправильно..."_.