Около пяти часов вечера, то есть в то время, когда интересная Гильдегарда была еще в пеньюаре, в изящный ее будуар вошел (соблюдая все правила этикета) гениальный Файтусь с весьма озабоченным видом.

— Ну, что же? — спросила дама, сажая мушку на подбородок.

— Увы, Гильця! — вздохнул Файтусь. — Они сегодня с Коцеком и паном Дрындульским будут на вечере у Пастернаковских!

— У Пастернаковских? Сегодня, когда устраиваю вечер я?! И вы их не опередили, разиня?!

— Честное слово, Гильця…

— Да на что мне ваше честное слово? Мне нужны действия, действия, пан Файташко, а не слова, вы понимаете?

Создатель собственной философской системы устремил мрачный взгляд на свои непомерно сухощавые колени, точно призывая их в свидетели как своих благих намерений, так и невозможности исполнить приказание прекрасной, пленительной, но требовательной дамы, которая тем временем продолжала необыкновенно решительно:

— В конце концов какое мне дело до вечера у Пастернаковских? Слушайте, пан Файташко! Сегодня, не позже восьми часов, у меня должен быть хотя бы один из этих философов: я уже пригласила гостей и сказала, кого они у меня встретят. Вы поняли, пан Файташко?

— Вы хотите лишить меня жизни, жестокая Гильдегарда!

— Ну! Ну!.. Я прекрасно знаю эти отговорки, не будьте рохлей! В восемь я жду хоть одного Клиновича, а сейчас… до свидания, пан Файташко!

Пан Диоген встал, бросил на прекрасную мучительницу такой взгляд, как будто лицезрел ее последний раз на этой планете, и ушел, наполняя будуар, гостиную и прихожую тяжелыми вздохами. Знакомые видели, как с половины шестого он бродил вокруг гостиницы «Бык» — сначала по улице, потом по двору и, наконец, возле двери пятого номера. К чему привели эти скитания, увидим дальше.

После захода солнца великолепная Гильдегарда пришла в весьма кислое настроение: вместо ожидаемого множества гостей и нескольких докторов философии, прибывших из Варшавы, просторную и изысканную ее гостиную украшали лишь две особы.

Одна из них была дама почтенного возраста, поминутно поливавшая свой платок, накидку и лиф одеколоном с туалета благородной Гильдегарды, что не мешало ей беспокоиться, как бы Азорку, оставленного дома по причине преклонных лет и неприятного запаха, не искусала бешеная собака, а также рассказать о том, как покойный Людвик Осинский однажды, когда она была еще барышней, усадил ее в карету.

Другой особой, самой значительной в этом обществе, был некий пан Эдгард, маленький, тщедушный блондинчик, известный в уезде как талантливейший критик. Этот интеллигентный юноша носил рыжую бородку, напоминавшую пирожок, и имел обыкновение подавать своим знакомым только два пальца; при каждом удобном случае он произносил слово «враки» и время от времени покачивал головой, как будто отгоняя мух. Кроме того, он умел с неподражаемым изяществом курить, а главное — совать в рот и вынимать (с помощью двух вышеупомянутых пальцев) двухкопеечную сигару; умел он также — правда, строго, но беспристрастно — критиковать все и всех, а самое главное — умел верить в себя. В свободное от занятий время, покуривая сигару и покачивая головой, он охотно размышлял о том, скоро ли его оранжевую бородку и усики вместе с коричневым пальто и не слишком толстыми ножками отольют из воска и под именем Эдгарда I выставят вместе с оттисками его несравненных критических трудов в музее величайших гениев мира. Когда же? Кто может это угадать?.. К счастью, сей одаренный юноша был терпелив: ожидая места в музее восковых фигур, он не бросал места в канцелярии городского головы, а ради титула Эдгарда I не отказывался от ласкательного прозвища «глупый Эдзик», которое ему дали любящие друзья.

— Кто ж это у тебя должен быть, милая Пракся? — спросила уже в десятый раз дама почтенного возраста, обращаясь к привлекательной Гильдегарде.

— Я уже говорила вам. — резко ответила хозяйка, — что будет знаменитый Клинович, доктор философии… из Варшавы…

— Враки! — буркнул Эдзик, начертив в воздухе очень красивое кольцо дымом от сигары.

— Знаменитый доктор? Из Варшавы?.. Так это, верно, Халубинский!.. Не знаю, могy ли я показаться такому гостю в моем платье?

— Что вы за вздор городите? Я вам ясно сказала: Клинович, а не Халубинский.

— Но, видишь ли… он все же такой известный доктор…

Гильдегарда, криво усмехнувшись, сказала:

— Пан Клинович не обыкновенный доктор, а доктор философии.

— Так он не прописывает рецептов? Боже мой, а я-то хотела его просить помочь мне, ведь я уже целый год плохо вижу и с трудом хожу. Как жаль, что Халубинский не прописывает рецептов!

— Во имя отца и сына! — перекрестилась Гильдегарда. — Я же вам говорю, что это не Халубинский, а доктор философии Клинович.

— А! Так он прописывает рецепты?

Гильдегарда пожала плечами, а ехидный Эдзик ответил:

— Доктор философии прописывает рецепты только против глупости.

Эта блестящая острота оказала удивительное действие на старушку повертев головой и испытующе поглядев в глаза знаменитому критику, она возразила:

— Вы говорите — против глупости?.. Какое это счастье для вас, что вы встретитесь с таким доктором!

Но минутное умственное напряжение так утомило старушку, что, невзирая на грозное бормотание Эдзика, она откинула голову на спинку кресла и крепко уснула.