— Вот видишь, Стефек, — прошептала она, погрозив брату пальцем, — я тебя предупреждала!

Сольский заглянул в глубь комнаты. Ему почудилось, что между трепещущими олеандрами слышится тихий плач. Он отстранил сестру, бросился к диванчику и, схватив за руку плачущую Мадзю, сказал:

— Так это я виноват?

Мадзя подняла на него удивленные глаза.

— Вы? — переспросила она. — Вы слишком благородны для того, чтобы кто-то плакал по вашей вине.

А затем, придя в себя, торопливо прибавила:

— Это пустяки! Я столько слышала и видела сегодня необыкновенного, что совсем расстроилась. Как ребенок! — прибавила она со смехом.

Ада пристально смотрела на брата; тот стоял около Мадзи, охваченный волнением, и вид у него был такой, точно он отважится сейчас на решительный шаг. Он уже хотел что-то сказать, но тут показался пан Казимеж и весело спросил у Мадзи:

— Что это, вы хотите упасть в обморок?

— Ах нет! Я только расстроилась! На меня свалилось слишком много впечатлений, — покраснела Мадзя и опустила глаза.

— Наш сегодняшний разговор вы, быть может, тоже относите к этим впечатлениям? — с победоносным видом спросил пан Казимеж.

— В известной мере, да…

Сольский вышел с Адой в соседнюю комнату и сердито спросил:

— Любопытно, о чем это они разговаривали?

— Ты не поверишь: о бессмертии души, — ответила Ада. — Пан Казимеж доказывал, что душа не существует.

— Бессмертие души! — повторил Сольский. — Если бы это было название нового балета или преферанса, я бы поверил, что пан Норский интересуется бессмертием души.

— Надо всегда верить Мадзе, — сказала Ада, — она говорит правду.

— Посмотрим, посмотрим!..

— Однако у тебя только что был такой вид, точно ты хочешь предложить ей руку и сердце.

— Я бы, может, и предложил, но либо слишком рано, либо слишком поздно…

— Вот видишь! — подхватила Ада. — Я этого у тебя всегда боялась. Ты всегда готов стремительно действовать и так же стремительно отступать…

Вошла панна Элена и упрекнула Сольского, что он надолго ее оставил. Пан Стефан холодно извинился. Куда больше, чем панна Элена, занимала его мысль о том, что он хотел пробудить ревность у Мадзи, а сам пал жертвой ревности, да еще к кому, к пану Казимежу!

Было около двух часов ночи, гости начали разъезжаться по домам.

По дороге домой Мадзя снова закружилась в хаосе бессмертия, небытия, жиров, железа и фосфора. Ада прислушивалась к разговору, который вели брат и Дембицкий.

— Что вы скажете обо всем этом? — спрашивал у Дембицкого пан Стефан.

— Такие узлы, — ответил старик, — развязывал, кажется, Сляде, американский спирит, он утверждал, что делает это в четвертом измерении.

— Возможно ли это?

— Думаю, что для человека четвертое измерение так же доступно, как для устрицы отправка и прием телеграмм.

— А эскиз портрета матери?

— Да ведь пани Арнольд видела у вас в доме портреты ваших родителей. В обычном состоянии она может не помнить их, но бывает такое нервное возбуждение, когда человек в мельчайших подробностях воссоздает предметы мало ему известные или совсем забытые.

— А быстрота, с какой был сделан эскиз? — настаивал Сольский.

— В состоянии такого возбуждения все движения, быть может, тоже становятся быстрей. Да разве я в конце концов знаю? — ответил Дембицкий.

«Говорите, что хотите, — промелькнуло в голове у Мадзи, — а уж я-то знаю! Портрет покойницы пани Арнольд срисовала и вовсе не на той бумаге, которую ей положили на стол».

В эту минуту она была во власти полного скептицизма, точней уверовала в новоиспеченный догмат, что дух человеческий является продуктом жиров, фосфора и железа…

Странные порядки царили в доме Сольских, когда Стефан был маленьким. По временам во всех комнатах главного корпуса и крыльев особняка распахивались настежь двери, и гость с удивлением слышал отдаленный, но быстро приближающийся топот; вскоре перед ним появлялся запыхавшийся мальчуган, который, как жеребенок, проносился по гостиной. Минуту спустя топот слышался вновь, но уже с противоположной стороны. В открытую дверь опять вбегал тот же мальчуган; не обращая внимания на присутствие постороннего, он мчался дальше и исчезал за другой дверью; топот постепенно стихал, а затем доносился с той же стороны, что и в первый раз, и все повторялось сызнова.