Сестра, панна Клотильда Пастернакевич, была мастерица на все руки. Она умела сапожничать и переплетать, вышивала, рисовала на фарфоре, играла на фортепьяно, делала бисерные рамочки, искусственные цветы и шила белье. Но хоть трудилась она не покладая рук, все эти ремесла едва ли приносили ей десять рублей в месяц.

Брат, пан Вацлав, был человек более практического склада: он ничего не делал, зато постоянно искал себе работу, а для этого целые дни проводил в кондитерских и ресторанах.

Муж пани Бураковской был мелким помещиком; он скончался пять лет назад, оставив ей именьице, за которое вдова выручила три тысячи рублей.

Не будь у нее сестры, мастерицы на все руки, и брата, мастера только бить баклуши, пани Бураковская, быть может, прожила бы на доходы от пансионата, сохранив эти три тысячи в целости и даже кое-что добавив к ним.

Но обязанности, свалившиеся на пани Бураковскую, не давали ей увеличить свое состояние. Напротив, из счетных книг, которые она вела аккуратнейшим образом, было видно, что за четыре года самостоятельного труда пани Бураковская израсходовала тысячу двести рублей из своего капитала. Следовательно, оставшихся тысячи восьмисот рублей ей должно было хватить еще на шесть лет, а потом…

Потом, думала она, милосердный бог пошлет ей смерть и сам будет печься о ее младшей сестре, такой трудолюбивой, такой рукодельнице, и о старшем брате, все искавшем себе занятия.

Если бы кто-нибудь зашел к этой женщине, когда она вечером подсчитывала расходы, и если бы человек этот мог прочитать ее мысли, поглощенные хозяйственными комбинациями, и заглянуть в ее удрученную душу, он, возможно, подумал бы:

«О, как жалка участь самостоятельной женщины и как нагло эксплуатируют мужчины так называемый слабый пол!..»

Но никто не помогал пани Бураковской вести книги, никто не заглядывал в ее запуганную душу, а потому все полагали, что живется этой даме как нельзя лучше. Она была приветлива, каждую неделю придумывала новые блюда к обеду, с шести утра и до полуночи наводила порядок в своей квартире, на кухне и в комнатах жиличек — чего же было ей еще желать?

У пани Бураковской уже два года жила кассирша аптекарского магазина, получавшая сорок рублей в месяц за работу с восьми утра до восьми вечера с обеденным перерывом на один час. После десяти лет такой службы, при которой подумать о себе было некогда, эта девушка в один прекрасный день почувствовала себя дурно и…

И когда ее привели в сознание в задней комнатке аптекарского магазина, она увидела склонившегося над ней седоусого господина, который говорил, что ей необходимо провести несколько месяцев на свежем воздухе.

Ее удивило, что она не сидит у кассы, а лежит в комнате за аптекарским магазином, что сам хозяин уговаривает ее выехать за город. Кассирше дали отпуск, пообещав сохранить за ней место, и в начале июня она переехала в деревню к своей двоюродной сестре, с которой не виделась одиннадцать лет.

Приняли ее там радушно и заявили, что до конца лета в Варшаву не отпустят. Кассирша аптекарского магазина не могла надивиться, что за то время, пока она, сидя за конторкой, принимала чеки и деньги и давала сдачу, ее двоюродная сестра не только успела выйти замуж и вырастить двоих детей восьми и девяти лет, но даже как будто постарела…

Кассирше, которая с восьми до восьми только и делала, что получала деньги и давала сдачу, и в голову не приходило, что в жизни бывают такие перемены. Она никак не могла взять в толк, каким образом взрослые так быстро старятся, а дети вырастают. А ведь она уже десять лет была самостоятельной женщиной и даже служила в аптекарском магазине!

После отъезда кассирши в деревню у пани Бураковской освободилась комната с отдельным ходом. А так как женщины из союза панны Говард, подобно евреям, поддерживали друг друга, Мадзя, уйдя от Сольских, уже через несколько часов, при посредничестве пани Зетницкой, нашла приют под крылышком пани Бураковской.

Когда Мадзя взбиралась на четвертый этаж своего нового жилища, сердце у нее колотилось не от усталости, а от страха. В коридоре ей ударили в нос кухонные запахи, в передней она услышала стрекотанье швейной машины, а в гостиной, которая заодно служила и столовой, увидела худощавую шатенку — самоё пани Бураковскую, которой и вручила записку от пани Зетницкой.

— Вы хотели бы у нас поселиться? — спросила пани Бураковская, вытирая холщовым передником замасленные руки.

— Да, сударыня.

— У нас есть свободная комнатка с отдельным ходом, с услугами и столом — тридцать три рубля в месяц.

— Отлично, сударыня, я заплачу сегодня же.

— В самом деле? Какая жалость! — вздохнула пани Бураковская. — Ведь эта комната, — кстати, она меблированная, — будет свободна только до августа.

— Что поделаешь, сударыня, — сказала Мадзя.

Швейная машина стучала без умолку.