— Котовский? Котовский? — повторяет пан Казимеж, чувствуя, что его кидает в жар от страха получить плохую отметку.

Однажды он услышал разговор:

— Кровью харкает? — спросил низкий голос.

— Раза два, не больше.

— Жар есть?

— Совсем небольшой, уже спадает.

Пан Казимеж открыл глаза и увидел толстого бородатого человека. Это был Коркович. Больной узнал его, но имени вспомнить не мог. А ведь было совершенно ясно, что если бы он вспомнил имя этого господина, то сразу без запинки ответил бы урок о Котовском и, может быть, даже получил бы пятерку.

Пан Казимеж был сильно раздосадован своей забывчивостью, а тут еще всю комнату заполнила вдруг какая-то странная паутина, которая садилась на окна, на стулья, на печь и даже забиралась к нему под одеяло.

Потом пана Казимежа перестал беспокоить урок о Котовском, перестало мерещиться, что он — ученица, он вообще ни о чем не грезил, а только спал.

Когда его поили молоком или вином, он чувствовал во рту неприятный вкус; когда оправляли постель, ему казалось, что руки и ноги у него налиты свинцом и пришиты к туловищу нитками. Он ощущал сильную усталость и раздражение — ему хотелось только спать. Он даже собирался сказать, чтобы ему не мешали, но потом раздумал, убедившись, что открывать рот и ворочать языком слишком трудно.

Только на восьмой день к вечеру пан Казимеж пришел в себя. Он почувствовал, что ему лучше, и, заметив в комнате незнакомого человека, вдруг спросил:

— Что это, черт возьми, так тихо?

— Ого, вы уже заговорили? — удивился незнакомец.

— Кто вы такой? — снова спросил пан Казимеж, поудобней устраиваясь на подушке. — Нет ли здесь кого-нибудь из моих знакомых? Что здесь происходит?

— Я фельдшер, — ответил таинственный незнакомец. — А во дворе ждет дама, она уже третий раз приезжает узнать о вашем здоровье.

— Наверно, сестра. Впустите ее.

Фельдшер вышел, и пану Казимежу показалось, что он слишком долго не возвращается. Потом отворилась дверь, и в комнату вбежала женщина в черном, с густой вуалью на лице. Она подбежала к постели, упала на колени и, откинув вуаль, начала целовать свесившуюся руку пана Казимежа.

— А я уже думала, — прошептала она, — что нас похоронят в одной могиле!

Это была Ада Сольская.

После прогулки в Ботанический сад Мадзя убедилась в том, что пан Казимеж способен совершить гадкий поступок и что она никогда по-настоящему не любила сына своей начальницы.

Но когда пан Казимеж побывал у нее последний раз, характер поклонника представился Мадзе в новом свете. Пан Казимеж оказался эгоистом, таким законченным и наивным эгоистом, что он даже не пытался скрыть своей радости, узнав из анонимного письма, что в него влюблена богатая невеста панна Сольская.

Мадзе однажды уже случилось видеть его таким откровенно довольным; это было в доме Арнольдов, когда она заверила Элену, что не выйдет замуж за Сольского. Как ликовал он тогда, как прыгал от радости и как изменил свое отношение к Мадзе!

Эгоист! Сотни раз слышала Мадзя это слово, но только теперь поняла его значение. Эгоист — это не человек, а камень, он только тогда оживает и становится прекрасен, когда сам страдает или может поживиться на счет другого. Но к чужому горю он глух, чужого горя он не видит, чувство жалости ему незнакомо.

«Как он сердился на меня за то, что я навестила Стеллу и ее ребенка, — подумала Мадзя. — Нехороший он человек!»

В эту минуту Мадзя ощутила горечь и холод. Ей начало казаться, что все люди — себялюбцы и что в этой пустыне каменных сердец лишь два-три человека из Иксинова, брат и сестра Сольские да горсточка монахинь представляют собой оазисы.

Разве не эгоисты такие люди, как панна Евфемия и ее мать, пани Коркович, Жаннета, Элена, Згерский и многие, многие другие?

«Ах, скорей бы уж ответил Здислав!» — подумала Мадзя.

Вскоре некоторые малозначащие обстоятельства утвердили ее в убеждении, что миром управляет эгоизм.

На другой день после прихода пана Казимежа Мадзя уже кончала занятия в доме, где у нее был урок с двенадцати до двух, когда в комнату к девочкам вошла их мать, слывшая в кругу знакомых остроумной и приятной дамой, но грубая и бессердечная с прислугой и учительницами. Разодетая барыня велела девочкам выйти и, нагло глядя на Мадзю, заявила:

— Вот что я решила. Девочки в этом году, может, не будут сдавать экзамены. Так что прошу прощенья, вот деньги…

Она протянула Мадзе несколько свернутых бумажек и, кивнув головой, удалилась.

Мадзя чуть не разрыдалась. К счастью, новый взгляд на мир помог ей овладеть собой. Мадзя вышла в прихожую, никто не подал ей пальто; на лестнице она пересчитала деньги.

Не хватало двух рублей; но Мадзю это не огорчило, напротив, она рассмеялась. Странный поступок светской дамы был ей понятен.