— Да натопи ты хоть раз как следует эту чертову печку, разрази тебя гром! — крикнул довольно солидный мужчина в собачьей, под медвежью, шубе. — Ну, что ты торчишь здесь, разиня?
— Жду корректуру.
— Осел, как же я буду тебе править корректуру, если у меня пальцы окоченели?.. Натопи печку, тогда сделаю.
— Да печка же дымит.
— Чтоб вас всех тут продымило, растяпы! — продолжает ругаться мужчина, по-извозчичьи хлопая себя озябшими руками по бокам. — Разогрей мне хотя бы чернила, а то и они замерзли!
Парень отправляется с замерзшими чернилами в более теплые места, мужчина в шубе, отогрев руки, принимается тереть уши ярко-клерикального цвета, а тем временем в дверях этого храма остроумия появляется метранпаж.
— Пан редактор, — говорит он, — на заглавном рисунке стерся нос.
— А что я могу сделать? Не отдам же я свой нос. Идите к художнику.
— Художник тоже не отдает, у него у самого его нет; да и поздно уже.
— Я замечаю, что вы день ото дня становитесь все остроумнее, пан, как вас…
— Все мы здесь острим понемногу, пан редактор. Вместо рисунка придется дать текст.
— А где я возьму вам текст, если сотрудники не прислали рукописей?
— Но вы же собирались дать… этот… скелет… или как его там…
— Ага!.. «Скелет и дева», фантазия! Дам, но пусть кто-нибудь пишет под мою диктовку; есть у вас подходящий человек?
— Найдется. Здесь наверху живет один, он писцом у адвоката, так я приведу его к вам.
— Хорошо. Ну, а тебе что? — спрашивает редактор вошедшего в эту минуту мальчика. — Принес рукопись?
— Какое там, пан редактор! Пан Охватович страшно болен и прислал вам только записку.
— Давай ее сюда!.. — Читает: — «Весь мир мне опротивел… голова тяжелая… умираю без надежд и сожаления… Пришлите мне несколько рублей. Охватович.
Постскриптум. Велите вашему мальчишке купить мне по дороге несколько лимонов».
— Ах, чтоб ты скис! — кричит редактор, снова принимаясь отогревать руки. — Чтоб тебя!.. Видел ты пана Охватовича?
— Видел. У него голова обмотана платком.
— А что с ним?
— Не знаю, пан редактор. Прислуга сказала, что вчера его привезли в первом часу ночи и из саней на руках внесли в комнату. Кажется, он был на именинах.
— Ах! — вздыхает редактор, падая в кресло и закрывая лицо руками.
В это время входит метранпаж в сопровождении лысого человека средних лет, физиономия которого отличается спокойствием, граничащим с полнейшим равнодушием ко всему окружающему миру.
— Вот, пан редактор, пан Дульский пришел писать.
— Хорошо, садитесь и пишите, — отвечает редактор, не отнимая рук от лица.
— Добрый день! — говорит Дульский все с тем же безразличным видом.
— Туда! — указывает метранпаж; затем усаживает равнодушного писца задом к спине редактора, подвигает к нему перо и чернила и подкладывает какую-то газету под бумагу.
— А сколько вам нужно полос «Скелета и девы»? — спрашивает редактор, обращаясь к метранпажу.
— Две с половиной.
— Какой сегодня холод, — замечает пан Дульский.
— Давайте писать, — говорит редактор, — даже не взглянув на своего ближнего, взявшего на себя роль каллиграфической машины.
— Я уже лет десять не припомню такой зимы, — уверяет Дульский.
— Заглавие «Скелет и дева», — диктует редактор. Перо Дульского начинает скрипеть.
«Беспредельная степь (многоточие), ужасная (многоточие), пустынная степь (многоточие). Вместо зеленой травы белеет снег. Вместо щебета птиц — зловещее карканье ворон и завывание ветра. (Абзац.)
На лице девы, подобном мраморному изваянию, застыло выражение ужаса: все ближе и ближе вслед за ее гордым скакуном мчится стая волков, зловеще высунувших кровавые языки и яростно щелкающих белыми, как фарфор, зубами…»
Вдруг редактор умолкает, словно холод описываемой степи заморозил и каскад его слов. В приоткрывшихся дверях показывается острая бородка, крючковатый нос и коротко остриженная голова.
— А-ааа… пан Йосек! Что скажете?
— Нижайший поклон, пан редактор. Я пришел за теми семью рублями… ну, вы знаете…
— Теперь у меня нет. Пан Дульский, пишите дальше!
— Как это нет? Я должен сегодня же заплатить хозяину.
— Не мешай! «Из глаз и ноздрей ретивого скакуна сыплются искры; он несется как вихрь, но вдруг волчица подскакивает к нему и вырывает у него хвост. Кровь хлещет потоками…»