Из южной Франции Сеславин снова едет в Италию; из Италия через Австрию и Германию отправляется в Лондон, где, оставшись совсем без денег, попадает в бедственное положение. Обстановка сугубой меркантильности и чванливого высокомерия правящих классов Англии пришлась не по нраву Сеславину; политика колониальной империи вызывает у него вполне обоснованную неприязнь.

В 1821 году он пишет из Парижа царю и генерал-адъютанту Толстому. Снова и снова настойчиво напоминает о себе, о своих заслугах (что никогда не нравилось власть имущим особам), просит позволить ему возвратиться в Россию с тем, чтобы служить "или по гвардии, или по армии, или даже... по статской службе...". Ответа нет.

При обязательном ритуале верноподданнических заверений в письмах Сеславина явно просматривается глубокая обида и резкое раздражение.

Пишет он также брату Николаю и его молодой жене. Подробно рассказывает о своих путешествиях, завидует Николаю, ставшему отцом, мечтает поселиться в родном доме и тоже жениться. Желание создать семью крепнет в нем, он просит брата узнать и известить его - помолвлена ли с кем-нибудь младшая дочь графа Толстого. Как видно, он бы хотел породниться со своим покровителем и корреспондентом.

Сеславин спрашивает брата "существует ли еще Аракчеев" и какое влияние имеет он на царя. Аракчеев претендовал считаться выдающейся фигурой в Отечественной войне. Это приводит Сеславина в негодование. Аракчеев и цесаревич Константин Павлович были среди тех немногих недальновидных людей, что склоняли императора заключить мир с сидевшим в Москве Наполеоном. Барклай-де-Толли еще раньше удалил из армии цесаревича Константина. К Аракчееву же не скрывал презрения Михаил Илларионович Кутузов, и Сеславин вполне разделял чувства фельдмаршала к угрюмому временщику.

Письма Сеславина к родным нередко полны юмора. "Я никогда не сомневался в воздержанности твоей жизни... - говорит он, намекая брату на какие-то "особые" обстоятельства. - Ты описываешь, что чрез девять месяцев ровно твоя Соничка родила... Ежели это истина, то я должен надеяться, что моя жена будет рожать через 4,5 месяца".

К самой Софье Павловне любезный деверь обращается следующими строками: "Милая Софинька! Проехав Европу, смею вас уверить, что нет лучше народа русского, нет лучше места как Есемово, где бы я желал провести время в кругу милых сердцу моему".

* * *

Не дождавшись от царя обещания назначить ему достойную его заслуг и рвения службу, разуверившись в полезности своих разведывательных экспедиций, Сеславин вернулся на Родину. Через некоторое время по приезде он отправился во дворец и просил аудиенции; ему сказали, что государя нет в Петербурге. Сеславин уехал в Есемово.

Находясь многие годы за границей, Сеславин отдалился от тех участников Отечественной войны, которые составили немалую часть передовой, вольнолюбиво настроенной дворянской интеллигенции. Свободомыслие привело их к созданию тайных обществ. В тайные общества входили и герои Бородина, среди них: Трубецкой, Муравьев-Апостол, Лунин. Генерала Ермолова император назначил главнокомандующим на Кавказе - это была своего рода опала. К Ермолову отсылали таких неблагонадежных людей, как будущий посланник в Персии Грибоедов и литератор Кюхельбекер. На Ермолова - героя 12-го года, резавшего царю "правду-матку", поносившего лизоблюдов и "немчуру", с восторгом смотрела молодежь. Близким знакомым Пушкина, Чаадаев и многих будущих декабристов был Денис Давыдов.

В 13-м году в Германии погиб Фигнер. Но если бы Фигнер с его хладнокровной энергией и высокой образованностью, с его независимым и жестким характером, остался жив... Вероятно предположить, что он оказался бы среди тех, кто сделал попытку изменить российскую действительность.

* * *

У нас нет никаких сведений о том, как воспринял Александр Никитич Сеславин день 14 декабря 1825 года. Известно, что до конца дней он жил в родовом отцовском селе, которое переименовал в Сеславино.

Семьи у него не было. Надо думать, генерал-адъютант Толстой под каким-нибудь благовидным предлогом отказал ему в руке своей дочери. Жил он замкнуто, не принимал никого, кроме самых близких родственников. Иногда гостил у двоюродного дяди, умного и почтенного старика, предводителя дворянства Ржевского уезда. Но стоило пожаловать кому-нибудь из окрестных помещиков с добрососедским визитом или по деловому вопросу, как Сеславин тотчас уезжал.

Его считали мизантропом. По слухам, поведение его было невежливым даже по отношению к дамам. Но письма Сеславина к жене брата Софье Павловне, а впоследствии и к своей любимой племяннице Марии Николаевне Огаревой любезны, ласковы, задушевны. Ему претило общение с соседями-помещиками и их женами, раздражали меркантильные разговоры, уездные сплетни и неумеренное возлияние домашних наливок.

В 1827 году Сеславин ездил в Петербург, подавал прошение императору о принятии двух своих племянниц в Екатерининский институт благородных девиц. Не разобравшись толком в родстве девочек и знаменитого партизана, Николай велеречиво начертал на прошении: "Дочери Сеславина принадлежат государству оне приняты". Так же была удовлетворена просьба о зачислении племянников в Пажеский корпус. Благонамеренные современники Сеславина превозносили снисходительность монарха к старому воину; впрочем, некоторые пожимали плечами - дело в том, что сам Сеславин не выражал восторга по поводу царской милости и принял ее как должное.