... Следует сжигать полотнища, пригнанные одно к другому, причем одно хуже другого.
– Нельзя делать сукна зеленого, коричневого, синего и красного; в шерсти этих цветов не полагается.

Нельзя вырабатывать никакого сукна вне своего дома...

Никто не может и не должен продавать местную шерсть за шерсть английскую...

Нельзя продавать никакого деревенского сукна под именем Шалонского...

... Я, мастер Симон де Мезон, и Жан Понтуаз, оба королевские хранители в Шалоне, на просьбу всех Шалонских суконщиков и ради пользы суконного дела, как они говорят, приложили к настоящей грамоте наши печати для того, чтобы отныне и впредь дело это было крепко и прочно".

Социальная экспансия ремесленной учености, но учености, теснейшим образом привязанной к делу - суконному делу. И географическая экспансия тоже: ученичество - странствие - мастерство (у Гете - Вильгельм Мейстер: Мастер сперва учился - "Годы учений", а потом странствовал - "Годы странствий"). Цех (французское universite) - полный синоним университета. А кводлибетарного произвола нет и в помине. Зыбкое слово ученых говорений обретает крепость и прочность дела ("чтобы... дело это было крепко и прочно"). Смысл отвердевает, костенеет, готов стать равным сумме приемов. Но это - опять-таки ситуация кризиса: XIII век.

Вместе с тем ритуально-игровой характер ремесленной жизнедеятельности выявляет себя в этимологических потемках слова-термина (сродни схоле). Zeche - попойка, пирушка; guild (древнеанглийское gild) - жертвоприношение; древнескандинавское gildi - пир, празднество; но и платеж, стоимость. Университет - цех - гильдия. Единство игрового слова и серьезного дела восстанавливается. Именно потому восстанавливается, что под сводами мастерской ремесленника звучит - по-прежнему звучит - творческое, образцовое слово бога. Крепкое и прочное. Куда уж прочней! А ремеслом схватывается лишь в указующем чаянии; в возможности.

Купеческие корпорации - гильдии - тоже учили правилам хорошего тона горожан-покупателей. Вот текст, запрещающий трогать руками выставленные на продажу продукты (Дортмунд, XIII век): "Если какой-нибудь горожанин наш, находясь на нашем рынке, желает купить свежее мясо или свежую рыбу, он должен сказать торговцу: переверни мне вон ту рыбу, или: переверни мне вон то мясо, но отнюдь не должен трогать собственной своей рукой. Если же тронет и уличен будет двумя очевидцами, то без всяких возражений уплатит 4 солида".

Я сказал "учили правилам хорошего тона". И сказал не точно, будто XIII век - какой-нибудь XIX. Не трогать не потому, что неприлично, а потому, что свято. Свежее - живое - священное. Только через посредника-торговца, знающего правила.

Инструкции, инструкции, инструкции... Тридцать пять тысяч одних инструкций. Все учат друг друга и друг у друга учатся. Но по очереди: попеременно и порознь. Все учители и ученики, но никогда в одном и том же отношении.

Школа: повсеместно, всегда.

Так что же? Прочерчены контуры специфически средневекового феномена, имя которому "ученый человек средних веков"; ученый книгою и приобщающий к ней других. Прочерчены пока что пунктирно, как это только и может быть при первом, поверхностном, касании эмпирически данного исторического материала. Пока только тень изучаемого (искомого?) образа культуры. Прежде чем двинуться дальше, нужно выявить особенности мышления, поддерживающего эту ученость и вместе с нею и ее носителя - ученого книжника этих самых средних веков.

УЧИТЕЛЬСКИЙ ХАРАКТЕР средневекового текста очевиден. Он есть прежде всего строжайшее рецептурное предписание: как поступить, что делать, не отступая ни на йоту от указующих велений учителя.

Любой средневековый текст есть, в сущности, рецепт - неукоснительная форма деятельности.

Рецептурный, научающий характер средневекового мышления фундаментальная его особенность.

Какова же природа этой рецептурной поучительности? Идея рецепта - это идея приема. Рецепт операционален. Он дробим на отдельные действия. Рецепт как регламент деятельности обращен на вещь. Но в рецепте присутствует и личностное начало. Вещь не противопоставлена индивиду. Применительно же к рецепту средневековому можно сказать, что, растворенный в коллективном субъекте, индивид проявляет свою личностную особость лишь постольку, поскольку ощутил себя частицей субъекта всеобщего. Только тогда его личное действие вспыхнет неповторимым узором, но на ковре, который ткут все ради всевышнего. Иных путей проявить себя нет. При этом слово зрится, а вещь - за кадром и дана в слове; во всяком случае должна быть дана в слове, в действии мастера, стать его продолжением, обратиться в средство ради цели - смысла. Прием - ради наведения на смысл. Здесь-то и обнаруживается - с самого начала - глубинная противоречивость рецепта: сумма приемов - алгоритм, готовый быть переданным учителем ученику; личный же опыт мастера непередаваем, хотя и отпечатлен в вещи. Вместе с тем вся вещь - предмет научения. Во всяком случае, таково исходное предположение.

Иначе с рецептом античным. Августин (IV-V века): "Смешно, когда мы видим, что языческие боги в силу разнообразных людских выдумок представлены распределившими между собой знания, подобно мелочным откупщикам налогов или подобно ремесленникам в квартале серебряных дел мастеров, где один сосудик, чтобы он вышел совершенным, проходит через руки многих мастеров, хотя его мог бы закончить один мастер, но превосходный. Впрочем, иначе, казалось, нельзя было пособить массе ремесленников, как только тем, что отдельные лица должны были изучать быстро и легко отдельные части производства, а таким образом исключалась необходимость, чтобы все медленно и с трудом достигали совершенства в производстве в его целом".