Пассаж с лицезрением неба, солнца и луны почти дословно Абеляр повторяет и на следующей странице "Пролога", апеллируя на этот раз не столько к мнению, сколько к "практике обыденной речи", но все в той же связи: "...согласно восприятию телесных чувств и многое выражается в словах иначе, чем существует на самом деле". Снова: смысл непреподаваем, в отличие от словесно оформленного текста, читать который можно и должно научить и тем самым навести на непреподаваемый смысл. Истинно ученое дело - верификация эмпирии текста, представленной в обыденной, не достаточно еще ученой речи; потому не достаточно ученой, что житейской, - и потому еще не подлинно бытийственно живой, то есть осмысленной, причастной сокровенному смыслу.

Разноречие оказывается мотивированным теми или иными жизненными внешними - ситуациями социально-психологического свойства. И эти ситуации вполне податливы для анализа (увещевание, послабление, строгий запрет - для виду или на самом деле...).

Таков набор вполне конструктивных, я бы сказал, технологических приемов, применяя которые Абеляр тщится разрешить многие противоречия в текстах, достаточно священных и даже очень священных.

Приемы приемами, но все-таки что делать, если все они применены, а противоречие осталось? Последнее средство: сопоставление авторитетов, с предпочтением того из них, кто авторитетнее. Но... и "сами пророки иногда были лишены благодати пророчества..." И что делать тогда? Где критерий авторитетности, когда "известно, что даже сами пророки и апостолы не были совсем чужды ошибок...", не говоря уже - это мы теперь знаем - про святых отцов. Что тогда делать?

Оказывается, ошибающийся авторитетный учитель (святой, апостол, пророк, евангелист) может и должен быть поправлен, но не осужден, если только чисты его помыслы и праведны намерения, кои всегда праведны и чисты, если только в основе говорения - любовь, вещь вполне жизненная, но у каждого своя, хотя и отражающая образец из наисвященнейшего текста: "Имей любовь и делай что хочешь" (Августин, цитируемый Абеляром). Или: "Если глаз твой будет прост, все тело твое будет светлым" (тоже цитата). И наконец: "Ложь есть обманное толкование слова при желании обмануть" (Августин, вновь цитируемый Абеляром).

Но как все-таки вызнать нравственную направленность намерения? Вопрос остается открытым, если только не уповать на чудо просветляющего прозрения, приходящего только к выученному книгочею в качестве последнего смысла. Вопрос этот хоть и открыт, но к собственно текстологическому умению Абеляра отношения не имеет. Он - лишь то, ради чего в конечном счете это книгочейское умение, призванное лишь навести на это самое то.

Критичность и самокритичность, ибо "писания такого рода следует читать не с обязанностью верить им, но сохраняя свободу суждения". Свобода суждений как жизненная установка читателя любых текстов, хотя бы и написанных (выражусь намеренно казенно) с позиций любви как нравственно-смысловой установки автора. Живое по живому. Разрушение текста во имя неразрушимого текста-Смысла. В этом-то и состоит суть Абелярова урока, призванного научить читать.

Говорил, говорил и вдруг снова: но "книги Ветхого и Нового заветов" обладают "превосходством канонического авторитета". Ложь, даже малейшая, здесь недопустима, ибо источит весь текст, обратив его в дотекстовое, дословесное ничто. Обессмысленное ничто. И если всё же нечто покажется нам и в этих текстах абсурдным, то "или рукопись ошибочна, или толкователь ошибся, или ты сам не понимаешь". И снова: критика первотекста. (Что уж тут говорить о текстах менее почтенных авторов?!) Понятно, и это место (это место особенно) авторитетно подкреплено (тем же Августином, например).

На этом, собственно, и завершается второе, в некотором роде методологическое, введение Абеляра в его же текстологию, в котором даны все будущие умения, из коих должно сложиться универсальное умение критически читать текст - любые, сколь угодно высокой степени священства, тексты.

Далее следует самоё дело: критическая работа по снятию противоречий из многочисленных высказываний святых отцов, собранных вместе в удивительном в своем роде сочинении "Да и нет".

Но у этого "Пролога" есть еще две концовки.

1. "Наставляя нас нравственно собственным примером, бог пожелал воссесть в двенадцатилетнем возрасте среди учителей и спрашивать, скорее являя нам образ учащегося в вопрошании, чем образ учащего в высказывании, хотя тем не менее он обладал полной и совершенной мудростью".

Если все прочие прецеденты Абеляровой правоты даны как отсылки к достаточно авторитетным текстам, то этот прецедент прецедентов есть текст-поступок, текст-жизнь, осве(я?)щающий текстологический урок Абеляра как самоё ученую жизнь Абеляра, во всяком случае как наисущественнейшее ее проявление, как оправдание собственным текстом всесредневекового учительско-ученического семинария. (Здесь самое время вспомнить "поступающее мышление", "вочеловечивающее" логически обоснованный мир у М. Бахтина, как оно представлено в его тексте "К философии поступка".)

2. "Когда же приводится нечто высказанное в писании, то оно побуждает читателя и привлекает его к исследованию истины тем более, чем более восхваляется авторитет самого писания".

Вновь пафос живого истинолюбивого критицизма, ориентированный на исследование первейших заветов в текстах священного Писания. Социальная жизнь авторского текста как социально значимый текст личной жизни. Ученый текст - ученый контекст - ученая жизнь. Ученый текст и ученая жизнь ученого человека в контексте средневековой учености, собственно, и составляющей подлинную жизнь средневекового книгочея - его жизнь в слове.