– Будут ли люди помнить?
– повторил Кязым, задумчиво глядя перед собой. Как сделать, чтобы помнили? Чтобы помнили после смерти...
– сказал он, видимо глубоко проникнувшись этой мыслью профессора и вовсе не обратив внимания на его последующие, показавшиеся заумными слова насчет суеты и тщеславия, вернее, даже не расслышав их как следует, последние слова скользнули по краешку сознания Кязыма, уже занятого более понравившимся ему высказыванием.
– Будут ли помнить, вот что главное...
– повторил он еще раз и убежденно добавил: Да, клянусь честью, ты прав, дорогой, я совершенно с тобой согласен. Это главное - оставить память о себе...

Профессор, задумавшись о чем-то своем, рассеянно покачал головой, улыбаясь своим мыслям, и, судя по его доброй, ласковой улыбке, мысли эти были о медицине.

Они еще немного поговорили и разошлись, так и не удосужившись познакомиться. Разошлись, вполне довольные собой, своим собеседником и их случайной, весьма теплой беседой.

Несколько дней после этого разговора Кязым ходил переполненный мыслями, о чем-то сосредоточенно, озабоченно думая. Звонил Салман, просил денег.

– Ну, допустим, дам я тебе сотню или две, - сказал ему Кязым, чувствуя неодолимое отвращение к подобному разговору, - ты же все равно их пропьешь, как два рубля, и снова начнешь просить, придумывать, клянчить... Самому не противно?

– Бросил я пить, бросил, - в сердцах ответил Салман, - не для этого мне нужны деньги.

– Ты мне уже раз двадцать говорил то же самое, а стоило дать денег начинал снова.

– Нет, отец, клянусь тебе, на этот раз.,.

– Грош цена твоей пьяной клятве, - прервал его, не повышая голоса, Кязым.
– Лечиться тебе надо, лечиться. Лечись, станешь нормальным человеком. Зачем ты себе жизнь укорачиваешь?
– И Кязым бросил трубку.

Необычные мысли смущали в последние дни его душу. Слова профессора на бульваре разбередили сердце, заставили задуматься. И в самом деле, думал Кязым, умру, что останется после меня? Память на жалкое время поминок - сорок дней? А дальше что? Нет, нет, прав профессор, тысячу раз прав, нужно оставить после себя что-нибудь на свете... С детьми все ясно - такие дети не то что хвалить после смерти, дай бог, чтобы не поносили на людях. Нужно такую память оставить после себя, чтобы все глядели и вспоминали, что жил на свете такой грешный человек Самедов Кязым Алигулу оглы, рожденный достойной женщиной, мир праху ее, в селении Новханы в одна тысяча девятьсот первом году, от не менее благородного мужа, да упокоит аллах его душу. Но что же, что? Правда, сейчас вроде я не собираюсь умирать, думал Кязым, но о таких вещах следует позаботиться заранее, на смертном одре не успеешь, клянусь честью...

Прошло несколько недель, в течение которых Кязым продолжал терзаться непривычными по своей возвышенности и непрактичности мыслями, когда неожиданно к нему явились вечером дочь с внуками. Это было тем более неожиданно, что дочь с зятем вот уже четыре года как прервали с Кязымом родственные отношения, прекратили визиты, и последние четыре года Кязым только невзначай встречает на улице то дочь, то внуков (которые, кстати, изредка и тайно все же заходили к дедушке) и никогда почти зятя, так как зять на работу и домой с работы ездил обычно на метро, а Кязым в метро не спускался с тех пор (когда, только что запустили в Баку метро, Кязым ради интереса проехал на поезде несколько станций и, что часто бывает в Бакинском метро, поезд вдруг остановился между двумя станциями, где и проторчал успешно минут пять, в течение которых Кязым казался себе подопытным кроликом в клетке), как обнаружилось, что под землей у него постоянно появляется ощущение нехватки воздуха, что он задыхается, и, кроме того, у Кязыма постоянно были машины, он был заядлым водителем и только за последние лет пятнадцать ухитрился поменять семь машин, каждый раз стараясь купить более усовершенствованную модель и не останавливаясь на достигнутом. Сейчас у него была новенькая "Волга" ГАЗ-24. Так что необходимости лезть в метро и дышать в толпе спертым воздухом у него не имелось. Одним словом, зятя он в эти четыре с лишним года не встречал ни разу, и, честно говоря, не испытывал особой нужды в этом, и постепенно стал даже забывать, как тот выглядит, вернее, выглядел четыре года назад, но по дочери он откровенно скучал. Скучал он и по внукам, редко, во всяком случае, реже, чем ему хотелось бы, навещавшим его; вот сейчас, например, он видел их последний раз месяца два назад, а ведь как он нянчился с ними, когда они были малышами, ни в чем им не отказывал в детстве! Но теперь, зная, что все необходимое у них есть, да еще с лихвой, и имея перед глазами пример испорченного деньгами и безотказностью сына, Кязым старался уже с юных лет внуков не очень потакать им. И когда четыре года назад зять с дочерью попросили у него денег, чтобы сделать подарки кое-каким нужным людям, чтобы те помогли устроить старшего в институт, Кязым наотрез отказал, зная, куда это может повести. Не портите мальчишку, сказал он тогда дочери, пусть приучается надеяться только на свои силы, на свою голову, пусть сам поступает и сам учится, без всяких подарков "нужным людям", а кто за подарки поступает, обычно все пять лет за подарки и учится, тянут его за уши с курса на курс, так что не калечьте своего ребенка, дайте ему стать человеком, и не ищите непорядочных людей, чтобы совать им деньги и подарки, непорядочным ничего не стоит и самих вас обмануть, на то они и непорядочные, не ищите вы их, порядочных гораздо больше... Кто бы говорил, ответил ему тогда сильно рассерженный отказом зять (до того сильно рассерженный, что забыл, с кем разговаривал, забыл, что Кязыму даже слов не надо, одним взглядом заставлял людей замолкнуть), кто бы говорил, продолжал, все больше закипая, зять, сам он как будто ангел, как будто сам всю жизнь прожил честно, о порядочности заговорил... Я - другое дело, не повышая голоса, ответил Кязым, у меня с самого начала все шиворот-навыворот пошло в жизни, я даже ремесла какого-нибудь не нажил себе, просто я привык трудиться, но труд никогда не был в радость мне, потому что не было у меня в жизни любимого дела, и это очень страшно, поверьте мне, и я не хочу, чтобы мои внуки стали на меня похожи, пусть у них будет в жизни любимое дело, которым и станут добывать они кусок хлеба в поте лица, но зато пусть испытают они радость от своего дела... В общем, уперся старик и денег не дал. На этой почве и повздорили, потом дальше - больше: рассорились, ходить друг к другу перестали. Но и старший, и младший внуки Кязыма поступили в институт и сейчас неплохо, без всякой посторонней помощи и поддержки учатся. Кязым был рад, что получилось так, как он хотел. На хорошее дело почему не дать?
– думал Кязым, попроси он у меня втрое больше, чтобы, скажем, старшего женить или купить новую мебель, разве б я отказал? Но зять с тех пор вдруг сделался гордым и перестал признавать Кязыма, считая, что старик его обидел. Кто знает, а вдруг бы не поступил сын, что тогда, поди разберись с этими конкурсами в институтах, и разве плохо, когда есть какая-никакая гарантия. У-у, старый жмот! Короче говоря, уже больше четырех лет ни дочь, ни зять не обращались к Кязыму за помощью, разумеется, материальной, что десятки раз они делали до размолвки. И вот теперь пришла вдруг дочь, да еще с внуками. Конечно, Кязым был рад, но когда открыл дверь и увидел на пороге трех родных людей, постарался не очень-то выглядеть счастливым и по привычке даже немного насторожился.

– Может, ты нас пригласишь все-таки, а, папа?
– сказала дочь растерянно стоявшему на пороге отцу.

– А? Да, да, проходите... конечно...
– пробормотал Кязым, посторонившись и пропуская дочь и внуков, которые, войдя, почти одновременно подмигнули деду, несмотря на явный запрет не фамильярничать, ясно написанный на мрачно насупившемся лице дочери.

Они все вчетвером прошли в прекрасно обставленную гостиную с голубым ворсистым ковром во весь пол и мягкими покойными креслами в углу, возле камина. Внуки упали в эти кресла и вытянули ноги к камину. С их одинаковых полусапожек стекли на каминную решетку несколько грязных капель, и Кязыма, привыкшего к чистоте, вдруг, на короткий миг, пронзило неприятное чувство. Он усилием воли заставил себя не смотреть на обувь внуков, которую следовало бы оставить в передней, надев шлепанцы для гостей.

– Ну, вот, - сказала, усевшись в кресло, дочь. Она одна сняла сапоги и надела тапочки, за что Кязым по-настоящему был ей благодарен, сам в душе насмехаясь над собой, понимая, какие это мелочи и как они выпирают в старости. Лет двадцать-тридцать назад ему было бы начхать на подобную чушь, он бы и внимания не обратил - жена приберет после, или же придет утром домработница и почистит. Теперь он на все обращал внимание и, несмотря на врожденное жизнелюбие, от любой мелочи приходил в дурное расположение духа.

– Ну вот, - повторила дочь и снова замолчала, и непонятно было, хотела ли она начать разговор или вызывала на это отца. Когда пауза, между прочим, абсолютно не тяготившая внуков, достигла своего естественного предела, Кязым осторожно спросил:

– Что?

– А?
– задумавшись, рассеянно спросила дочь.

– Я спрашиваю, что - "ну вот"?
– сказал Кязым.

– Ну, вот, говорю, и доигрались, - встрепенулась дочь, как бы вспомнив главное, из-за чего и пришла, и тут же напустив на себя воинственный вид, будто Кязым был в чем-то виновен, и она его вину, которую он не сознавал, пришла ему доказывать.
– Несколько дней назад у тебя был сердечный приступ, я знаю. От чужих людей приходится узнавать такие вещи, со стыда сгореть можно, честное слово! Ты разве сам не мог позвонить? Ты же здесь совсем один, не дай бог, случится что...

– Как же я буду звонить, если твой муж, едва услышав мой голос, бросает трубку?
– сказал Кязым.
– Думаешь, это приятно? А к телефону постоянно он подходит. Как же _ хозяин! И телефон, следовательно, его, - Кязым все время искоса поглядывал на помалкивавших внуков, ему хотелось заговорить с ними, приласкать их, потрепать по плечам, но при дочери не хотелось обнаруживать своих чувств, и, кроме того, он ждал, когда она скажет о цели своего прихода.

– Это было четыре года назад, - сказала дочь.
– Ты знаешь, мы люди лояльные, так что...
– она не договорила, очевидно любуясь словом "лояльные", повисшим в воздухе. Кязым знал о неутолимой страсти дочери к месту ли, не к месту употреблять недавно узнанные, где-то случайно вычитанные слова, понравившиеся ей своим звучанием, и потому не стал переспрашивать, какие они люди и что из этого следует, мальчики же одновременно прыснули.