— И тебе не жалко?

— Не то слово. Но все равно не ходи.

— Нервы у тебя.

— Ага. Из нержавейки с аргончиком.

Покамест они разговаривали, Батариков выть перестал. Елена стояла в ожидании, слушала, не будет ли чего хуже. Из дома теперь доносилась возня. Недовольный голос Мироныча долетал. Что-то опять упало, но теперь по звуку похоже — на оброненный стул. Шаги, топот. Дверь об стенку шмякнулась.

И вот на крыльце объявились. Оба сразу, в обнимку. Тучный дипломат, заметно опухший, в женском халате, сквозь который попередку гладкое круглое пузо просвечивало, а под мышкой у него побитая голова Батарикова торчала — он помятого спросонок Мироныча как бы по-дружески нес. Лица шкодливые, дерзкие. У дипломата волосы, как у черта, всклокочены.

— Остаюсь, — объявил он.

— Ага, — улыбался Батариков. — Во как.

— Где? — недоумевала Елена. — Что значит — остаюсь? О чем ты, дед?

А Батариков вместо него:

— Все одно скоро при коммунистах жить.

— В узком кругу, на политбюро, мы решили, — дипломат сказал, — довольно, хватит. Пора подумать о том, как прожить по-человечески остаток дней. Идеолог Алеша меня убедил.

— Да что стряслось-то? — допытывалась Елена.

— А то, — посмеивался Батариков. — Догадайся, премудрая? Полюбилась нам деревенская жизнь!

— И что? — все еще не понимала Елена. — Нам она тоже по вкусу.

— Прощай, заграница, навеки! — Батариков ликовал. — Да здравствует дружба, не приведи Господь! Съезжает он. Россия все ж таки оказалась дороже!

Елена построжела лицом.

— Не дури, Василий.

— Я к другу.

— Ага, — поддакнул Батариков. — Ко мне на постой. Жить.

— Спятили.

— А пусть, Лен, — писатель издали крикнул. — Пусть попробует, он давно мечтал в глубинке пожить. Не мешай. Узнает, наконец, почем на родине фунт лиха.

— Ничего себе! Вы в своем уме, мужики? — не соглашалась Елена. — Как это пусть? Я же за него, бессовестного, поручилась. Слово дала. Обещала жене его, дочери вернуть в целости и сохранности.

— Не пропадет, — настаивал писатель. — У Алексея Никанорыча как в банке. Верно я говорю?

— Нет, не верно, — сурово ответил Батариков. — У меня понадежнее будет.

— Слышала, Лен?

— Вот я корова.

И ослушники, чуть не упав, ступили на землю с крыльца. Писателю, одобрявшему их поступок, на прощанье дружески помахали. Поклон отвесили природе окружающей. Загрустившей Елене. Посмеялись над неровной борцовской стойкой своей и отправились в обнимку через дорогу. К Батарикову в дом, как на политбюро решили.

Дипломат шагал вперевалку, нетвердо, живот свой приметный гордо нес навстречу жизни неизведанной и здоровью. К слову сказать, среди русских исконно, я другого не встречал обитателя, который бы так не стеснялся быть патриотом открыто, как этот залетный толстяк. Придавив щуплого друга, он с хрипотцой, заметно подсевшим после шумного сна голосом, на всю деревню без стеснения провозглашал:

— Россия моя ненаглядная. Жена и сестра. Здравствуй, Родина милая, наконец. Хватит мыкаться на старости лет черт знает где на чужбине. Воздухом твоим задышу. Клянусь, с этого часа с тобой неразлучен буду вовек. Эх, едрена мать! Покой-то какой! Воля какая! Свобода, брат мой, Алеша! Красота-аа!

А Батариков, кивая и соглашаясь, нес его, согнувшись впогибель, и с запыхом на радостях пел:

— Светит нам родимая звезда, летчики оторваны от дома…

«Дружба Народов», № 12 за 1999 г.