— Вот ты, Мироныч, скажи, чужестранец. Ну, что плохого, ежели коммунисты власть опять заберут? Кому хуже? Мне? Так я сызнова на привычную работу пойду. А эти, в телевизоре, распищались — караул, караул. Веришь? Мне, к примеру, начхать, кого они в прошлом вешали.

— Э, Алексей Никанорыч. Вы, дорогой мой, не правы. Я и сам был коммунистом до девяносто первого года. Свободный рынок с элементами социализма — только так. Век двадцатый это доказал.

— Тьфу! Русское ли дело, рынок какой-то?

— Однако я слышал, Алексей Никанорыч, у вас как раз жилка предпринимательская?

— Да гори они синим пламенем, коли детям есть нечего?

— Не горячитесь. Мы сейчас с вами подробненько во всем разберемся.

— Нет, ты скажи. А Сербию? Какого лешего проморгали? Что у нас, танков мало?

— С сербами посложнее.

— Не свисти, посложнее. Кулачище под нос да коленкой под зад.

— Вы поборник насилия?

— Чего?

— Я хочу сказать, в государственных делах вы предпочитаете крепкую руку?

— А как же? В России по-другому нельзя. Щелбан кровавый и дело с концом.

— А в семье?

— В какой еще семье?

— В вашей, разумеется. Тоже щелбан?

— Глупый ты, что ли? Никак тебя не пойму. При чем тут семья взятая, когда мы с тобой международные порядки разбираем. Ведь ты дипломат?

— Ну.

— Через коленку гну. Я же про коммунистов толкую и про Чечню. А ты мне чего суешь?

— Да, — дипломат стулом скрипнул. — Некоторое недопонимание. Дабы сблизить позиции, еще по рюмашке?

— Коли не жалко.

— Выпьем за Россию, Алексей Никанорыч. За вашу прекрасную здешнюю жизнь.

— Давай. Только помяни мое слово, добром не кончится.

— Вы про кавказский конфликт?

— А про что же? Вот ты скажи, кто для России главнее? Русские или кто? Ну? Кто? А-а-а. Молчишь, коммуняка. Небось и партийный билет сжег. Знаю я вас. А тут на рынке в Слободе от этих черных проходу нет. Видимо-невидимо, как татар в старину. У них вон своя мафия, а мы что — хуже, что ли? Будь моя воля, я бы всем им по шапкам надавал. А то. Устроили. Поверишь, Вась, кругом и повсюду соблазн. Глаза разбегаются. Целыми днями бьешься, маракуешь, аж мозги от натуги позвякивают, а все равно, как итоговую прочеркнешь, чертовня получается.

— Не сдавайтесь, Алексей Никанорыч. С вашим упорством горы свернуть можно.

— Ха, горы. Кавказские, что ль? Ты хоть успел, вон куда прыгнул. Дипломатом заделался. А я летчиком скромным мечтал быть.

— Похвально.

— А на Восток, к примеру, летал?

— Приходилось.

— Вот! У каждого своя страсть потайная. А ты! Здесь, у нас, ежели глаза разуть, рай. А плотину сделать — всем наплевать. Или, к примеру, чтоб подъезд был нормальный, а не так, как мы с Михалычем давеча по кочкам скакали, чуть не угробились. А телефон, если что? Ишь, летал он на свой драный Восток! Зато мы тут вместо вот таких чужесранцев кумекали, когда на бревнах сидели, как положение выправить. И вывод сделали — вдвоем не поднять. Может, при коммунистах получится.

— Не получится.

— Сволочь ты все-таки! Так поглядеть, толковый мужик, а иной раз ляпнешь, искры из глаз. Душа есть у тебя или в загранке оставил? Я тебе про здешний рай объясняю. Нам бы еще кого в помощь, хоть ту же проклятую советскую власть, чтоб она еще трижды себе шею свернула, мы бы тогда с непьющим Михалычем о-го-го развернулись. Знаешь, что бы мы тут наделали? А!.. То-то. Твоя говеная заграница от зависти лопнула бы.

Елена, видя положение такое, притомившегося за день писателя потихоньку из-за стола потянула. Мол, труба дело. Ничего уже не поправишь, вечер пропал. Давай их вдвоем оставим, раз они все равно никого, кроме себя, не видят. Пойдем, дедок мой, наверх. Баиньки. А то они, бесстыдники, скоро при мне начнут матом власть нынешнюю крыть.

— Пойдем, — согласился с охотой писатель. — Только водки им больше ни-ни.

— А больше и нету.

— Вот и прекрасно.

Собрались по-аглицки незаметно и отправились на второй этаж почивать, чему, вида не показав, Батариков с дипломатом порадовались. Они себя вдвоем много вольнее почувствовали. Гудели раскованнее и с десятой выпитой рюмкой влюбились друг в дружку уже окончательно. Намертво, как Батариков определил. Сперва терновую уговорили, затем столь же дружно высоконькую «кремлевской», какую Мироныч с собой привез хозяйке в подарок. Знакомым и незнакомым косточки промыли, засудили Чечню, Боснию, по первое число демократам врезали. И уже совсем попоздну, когда разговор без горячительного маленько подвял и Батариков, как человек не ночной, а ранний, тройку раз в промежутках носом клюнул, Мироныч нежно и с благодарностью его в висок чмокнул, сказал: «Иди, дружок. Хватит», и тогда Батариков стрепенулся, вмиг ожил и, осердясь, отважился на перемену места. Аж кулаком по столу пристукнул, себя, как заленившуюся кобылу, подстегивая.

— Айда ко мне? Хоть ты и не летчик, а мне друг. Дома припасено. В кои веки разговорились, верно?

— Наше желание встречное.

— Вот и собирайся давай.

Оба уже на ногах некрепко стояли и соображали неважно. Дипломат нацепил старую кофту Елены, ботинки не на ту ногу надел, а Батариков в одной галоше утопал.

Обнявшись шли. Петь пробовали, однако песни объединяющей не находилось, и они разве что вразнобой и невпопад горло драли. По дороге Батариков, хоть и пьян был, а вспомнил, что жене обещал ведро воды принести. А ночь, глаза выколи. Звезды, мрак. В темноте долго рыскали, насилу нашли. Думали друг другу помочь, а вышло так, что половину на себя вылили.