— Ге-е-ен! — опять понеслось от огородов. — Где ты-ы-ы?!

— Сейчас, — бормотнул Генка, не открывая глаз. — Вер, уходи… Ты первая, а то я не уйду.

Вера немножко расстроилась, что Генка не назвал ее Аэлитой, но тут же решила, что это потому, что он сам расстроился — из-за того, что приходится расставаться. Это ее утешило.

— Приходи завтра, — сказала она как можно ласковее. — Вечером, ладно? После тренировки. Палыч уйдет — и я на этот берег переплыву. Хочешь?

— Да, — почему-то сердито сказал Генка, открыл глаза и уставился на нее волчьим взглядом.

— Я обязательно приду, — радостно пообещала она, с разбега прыгнула в воду, за несколько секунд переплыла на другой берег, выбралась на плотик и оглянулась.

Генки уже не было. Ну и ничего. Его мама звала. Он ответственный. Он любит свою маму, и сестренок тоже любит. И Веру любит. Сказал, что она не такая, как все. Аэлита.

— Ты где это допоздна пропадаешь? — насыпалась на нее бабушка. — О, мокрая! Опять без Палыча в Тихом Омуте бултыхалась? Сколько раз я тебе говорила: не ходи туда одна!

— Я не одна была, — весело откликнулась Вера. — Я с Генкой.

— Вот уж успокоила! — рассердилась бабушка. — С Генкой! Сколько раз я тебе говорила… Ты помнишь, что я тебе говорила?

— Помню, — безмятежно подтвердила Вера. — В пятак — и удирать. Да не, бабуль, это не тот случай. Он не такой. И я не такая, он сам сказал.

— Ты-то не такая, да он-то… — Бабушка повздыхала, подумала, пожевала губами и все-таки докончила: — Он-то, говорят, еще с зимы с Любкой путается. С шалавой этой крашеной.

В душе Веры даже не дрогнуло ничего. Нет, в самом деле не дрогнуло. Подумаешь — Любка! Она-то, Вера, все равно не такая, как все. Она Аэлита.

— Подумаешь — Любка! — так же безмятежно сказала Вера. — Я-то тут при чем? Да и врут про Любку, скорее всего. Генке только семнадцать, а Любка старая уже.

— Любке всего двадцать шесть, а Генке уже семнадцать, — обиженным тоном сказала бабушка. Наверное, своего последнего мужа вспомнила. — А тебе, Верка, всего пятнадцать. Рано еще тебе со взрослыми мужиками целоваться.

— А я и не целовалась, — тоже обиделась Вера. — Чего это, чуть что — сразу «целовалась»! Ничего я не целовалась… Еще чего не хватало, глупости всякие…

А ведь действительно — не целовалась. Генка ни разу ее не поцеловал, и даже попыток поцеловать не предпринимал. Наверное, это потому, что она не такая, как все. Может, обидеть боялся. Уважает. Надо завтра ему сказать, чтобы он ее поцеловал. Или даже самой его поцеловать.

Вера уснула совершенно счастливая, придумывая, как она попросит Генку ее поцеловать, и, представляя, как сама его поцелует.

Утром она сказала физруку, что на вечер у нее свои планы, так что его план тренировки придется чуть-чуть изменить: сейчас поплавать, потом побегать, а вечер — в ее распоряжении. Если бы физрук вздумал спросить, как Вера намерена распорядиться свободным вечером, она, наверное, тут же ему и рассказала бы о предстоящем свидании. Но физрук спрашивать не вздумал, он привык, что если Вера не на тренировке — значит в библиотеке. На золотую медаль идет. Физрук не понимал, зачем будущей олимпийской чемпионке какие-то посторонние медали, но чаще всего благоразумно помалкивал. Он все-таки в школе работал, ее сумасшедший тренер. Привык думать об успеваемости, показателях, чести школы, среднем балле… Педагог.

И бабушка ни о чем спрашивать не вздумала. Поворчала немножко, что с утра вода, поди, холодная, и что это глупость несусветная — на голодный желудок плавать. Но тут же согласилась, что плавать на сытый желудок — глупость еще большая, сунула в пакет миску с сырниками, два вареных яйца, пол-литровую банку красной смородины, несколько кусков сахару — и строго наказала все это съесть прямо как только из воды вылезет. Вера так и сделала. Хотела поделиться с физруком, но он отказался — сказал, что утром хорошо позавтракал. Ну, хорошо — и хорошо. Вера была обжорой, особенно после тренировок, и мысль о том, что надо с кем-то делиться бабушкиными сырниками, ее огорчала, хоть она и стеснялась этого огорчения. А мысль о том, что надо делиться с кем-то сахаром, ей даже в голову не приходила. Без сладкого она жить не могла, все время с тоской вспоминала в детстве, но какой сейчас шоколад? Сейчас и обыкновенного сахара — считанные кусочки, еще и делиться… Бабушка говорила, что кусок сахара у Веры не смогла бы отобрать и толпа вооруженных бандитов. Вера соглашалась: не смогла бы. Более того, она была уверена, что, например, бабаевскую шоколадку «Аленка» сама бы у любых вооруженных бандитов отобрала.

— Ты чего радуешься? — спросил физрук, сидящий на траве под старой березой рядом с Верой и внимательно наблюдающий, как она стремительно уминает сырники. — Выспалась хорошо?

У физрука болела мама, колобродила по ночам, он по несколько раз за ночь на ее зов вставал, поэтому считал, что самая большая радость — это хорошо выспаться.

— Ага, — весело ответила Вера и хрустнула последним куском сахара. — Хорошо… Только я не радуюсь, а грущу. Николай Павлович, вы помните, какой раньше шоколад был?