Боль стала быстро утихать и в глазах ребенка зажглась надежда. Она заговорила оживленно, как перед смертью, не отпуская от себя моей руки:

– Ты меня, дяденька, не прогоняй. Ты, дяденька, делай со мной все, что хочешь... Ты меня, дяденька, держи при себе заместо собаки...
– и совсем слабая, опять погружалась в опасный сон.

___

Когда наша подвода загремела по твердой мостовой, пробираясь между редкими избами {44} без заборов с потухшими огнями, село уже спало.

Близкое присутствие людей, мирно спавших в душных и тесных избах за крепко закрытыми ставнями и дверями, внушало спокойное чувство.

Страшнее всего казалось мне в эту ночь одиночество. Хотелось скорее услышать человеческие голоса, дышать даже этим тяжелым запахом никогда не проветренных изб, и вместе со всеми спать вповалку на голом земляном полу.

Но никто не впускал нас внутрь, никто не отзывался на наш стук, и еще тяжелее испытывал я одиночество среди живых людей.

Мы остановились среди дороги.

– Куда везти?
– спрашивает мужик, и сойдя с подводы, тайком сворачивает из газетного лоскутка цыгарку. Повернувшись спиною к ветру, он долго выбивает из кремня огонь, ловит самокруткой искру и обо всем забывает.

– Вези в контору колхоза, - говорю я, - надо скорее девченку накормить, она уже пухнет.

– Там теперь пусто...
– отвечает он равнодушно, и глубоко затягивается вонючим дымом.

– Тогда вези к председателю домой.

– К нему тоже нельзя, рассерчает. Он молодую к себе взял и никого теперь не пускает...

– Вези!
– говорю я решительно, и мужик неохотно влезает на старое место.

Опять загремела наша подвода по неровной дороге, опять побежали от нас закрытые на засов избы, и нигде ни души, даже собак не {45} слышно. Вот проезжаем мы старые заброшенные коровники без скотины; дальше видны новоотстроенные колхозные конюшни без лошадей; при конюшне пустой инкубатор, который ждет из города яиц на вывод. А вот и кооператив, в котором торгуют водкой, и где перед весенней посевной происходят между бабами кулачные бои за мануфактуру.

А девочка мучается. Она уже не просит хлеба, и обманчивые рассказы о городе больше не соблазняют ее. Она хочет жить, даже с этой болью в теле, всегда голодной, бродячей нищенкой - но только быть живой. И так же, как взрослые, она не умеет объяснить себе этого, ничем непреодолимого желания.

– Мне страшно...
– повторяет она все чаще, когда подвода остановилась у чисто выбеленной избы с железной крышей. Рыжий пес, похожий на теленка, показал зубы и зашелся. В избе зашевелились, и мужской голос отозвался из глубины:

– Кого ночью черт носит!

– Впустите, - ответил за меня мужик, и оробел.
– Я к вам корреспондента из центра привез.

Смирившись, председатель зажег ручной фонарь, отбросил с двери засов и позвал в избу.

Нас встретили молодые в нижнем белье из грубой домотканной материи. Деревянная некрашенная койка с раскрытой постелью стояла близко к столу и еще дышала человеком. На всех стенах висели для украшения плакаты с изображением веселых шахтеров под землей {46} и улыбающейся старухи у раскаленной мартеновской печи.

Извинившись, я просил председателя накормить, чем есть, голодного ребенка, и как можно скорее, а сам засмотрелся на счастливые лица этих, не схожих между собой, молодых людей. Он был рыжий, слабый на вид и нескладный, а она - черноволосая, крепкая телом и полная сил. У него были не добрые глаза, зеленые и глубокие, а у нее - совсем черные, живые и привлекающие к себе.

Женщина встрепенулась, глядя на ребенка, лицо которого вздулось уже, как у утопленника, и пошла скорее кипятить воду.

Я сказал председателю в сердцах:

– Хорошие у вас здесь порядки - дети валяются на дороге, как щенки! Мы ее на дороге подобрали.

– За этим нехай сельсовет смотрит...
– сказал он и отвернулся.

Скоро женщина принесла чайник с кипятком, потом вынула из сундука кусок несвежего хлеба с обгоревшей коркой и позвала к столу. При виде хлеба девочка замычала, как животное, и полезла на стол ногами.

– Тебе нельзя...
– сказал председатель строго, - ты сперва кипятку попей, а не то помрешь...
– и заслонил от нее хлеб рукой.

Девочка странно преобразилась. Совсем хищная, не зная страха, она стала отнимать у него хлеб, царапая и кусая его руку, на которой проступала кровь. Она могла загрызть его, задушить своими слабыми пальцами, вырвать ногтями его глаза, как птица клювом. {47}

– Дура!..- произнес он, озлобляясь, и махнул рукой.

Никто не решался подойти к ребенку, когда она, протянув ноги, сидела на полу, пугливо оглядываясь. Она крепко держит обеими руками этот черствый ломоть и жадно откусывает его большими кусками. Избыток радости делает ее веселой, и она трогательно смеется со слезами, как дурочка. Жизнь кажется ей прекрасной, заманчивой, радостной. Она уже больше не думает о смерти, не зная о том, что с каждым проглоченным куском она приближается к ней.