Шрифт:
– А Воронин?
Камарин с явным сожалением развел руками, седые усы его зашевелились.
– Надо бы посечь! Надо! Но, кажется, ни под какую статью не подгонишь. Разве только проживание по чужому паспорту... Ну конечно же. Но это подсудно гражданскому суду.
После Камарина говорили другие члены суда, но Иван Илларионович слушал плохо, поглощенный все усиливающейся болью. Опиум перестал ему помогать.
Через полчаса мера наказания Якутову и Олезову была определена, а вопрос о Воронине остался открытым: для осуждения его требовались дополнительные материалы следствия.
Прислушиваясь к скрипу пера и ровному дыханию секретаря, Иван Илларионович нервно шагал из угла в угол.
У окна остановился. В этой комнате было теплее и окна почти не замерзли, - виселица у тюремной стены отчетливо виднелась и отсюда. Теперь плотники пытались установить в яме столб с прибитой к нему перекладиной; это оказывалось им не под силу, и они кому-то махали руками, подзывая.
– Иван Илларионович!
– окликнул полковник, устало раскинувшийся на казенной кровати.
– Вы сегодня не собираетесь к Семену Платоновичу? Отец Хрисанф грозился из нас все потроха вытрясти за прошлый проигрыш...
– Нет Не буду.
Иван Илларионович подошел к столику, где сидел капитан, член суда, и чуть виновато сказал:
– Александр Александрович...
– Слушаю, Иван Илларионович...
– Боюсь, что проклятая язва свалит меня в постель... Видимо, вам придется самому доводить дело до конца.
– Вы имеете в виду конфирмацию приговора?
– Капитан зачем-то посмотрел в сторону двери.
– Да. Завтра утром приедет командующий войсками Сандецкий.
Лицо капитана стало строже, красивые губы под черными щегольскими усиками заметно напряглись.
– Как прикажете, - отозвался он и, помедлив немного снова склонился над приговором.
2. ТИШИНА И ПОКОЙ...
Наконец-то окончено. Приговор прочитан. Якутова и его товарищей увели.
Устало жмуря припухшие веки, Иван Илларионович складывал бумаги, циркуляры и установления в кожаный коричневый портфель с крупной серебряной монограммой, подаренной ему петербургскими сослуживцами в третьем году, в день рождения и в связи с представлением к ордену.
Через тюремный двор Иван Илларионович прошел, стараясь не смотреть в сторону, где чернела виселица.
Охранник у ворот вытянулся, козырнул: "Здравия желаю, ваше превосходительство!" - и, звякая ключами, бросился отпирать калитку.
С досадой Иван Илларионович подумал о дурацком запрете ставить санки в тюремном дворе, - приходится выходить из ворот и почти всегда попадать под чьи-то жалящие взгляды. Люди не хотят понимать, что он, Иван Илларионович, не волен поступать так, как ему хочется! Если он не станет судить с требуемой строгостью, будут судить другие - охотников найдется сколько угодно: за чин, за звание, за теплое место. А его на старости лет затолкают в какую-нибудь дыру: как же, отец государственного преступника, осужденного на двадцать лет каторги! И маленькому Ванюшке придется тогда испытать невзгоды необеспеченной, а может быть, и нищенской жизни.
За воротами тюрьмы ждали трое санок. Озябшие кучера топтались с ноги на ногу, хлопали рукавицами. Спины у лошадей побелели от инея.
И как только Иван Илларионович следом за капитаном перешагнул порог тюремных ворот, он увидел: в десяти шагах, чуть в стороне от дороги, стояла на снегу закутанная в шаль женщина с ребенком на руках. Рядом стоял мальчишка лет одиннадцати и, ухватившись за материн подол, испуганно таращили глаза две девчушки.
Когда распахнулась калитка тюремных ворот, часовой, ходивший взад и вперед у полосатой будки, бросился к женщине, замахиваясь винтовкой:
– Не положено тут! Слышь, не положено! Кому говорю, баба?!
Инстинктивно, защищаясь от взгляда женщины с детьми, Иван Илларионович поднял воротник шинели и, стараясь смотреть прямо в спину шагавшему впереди капитану, заторопился к санкам, где обрадованный возница поспешно разбирал узорчатые ременные вожжи.
У санок капитан отступил в сторону, отстегивая полость и пропуская Ивана Илларионовича:
– Прошу, ваше превосходительство!
Иван Илларионович не хотел оглядываться, но оглянулся: женщина бежала к нему сбоку дороги по колени в снегу, неся перед собой ребенка.
– Ваше превосходительство!
Отогнув меховой воротник шинели, болезненно морщась, Иван Илларионович смотрел на протянутого к нему посиневшего ребенка. Рядом с матерью, тоже по колени в снегу, стоял старшенький мальчонка.
Иван Илларионович непроизвольно скользнул по его лицу взглядом. Иван! Да, маленький Иван Якутов, сын и наследник того, которого сейчас отвели в смертную камеру. Похож. Те же глаза, злые и непримиримые, те же губы, затаившие недетскую горькую складку.
– Кто такая?
– спросил Иван Илларионович внезапно охрипшим голосом.