В тот вечер все мы были во власти Уинстона Черчилля, и он все время сознавал это. Отец лишь изредка задавал ему вопросы, подталкивая его, заставляя его говорить.

Изредка вставлял замечания и Гарри Гопкинс, но лишь тогда, когда премьер-министр останавливался, чтобы перевести дыхание. А в общем все мы, носившие военную форму, молчали и лишь изредка перешептывались: «Спичку?», «Спасибо», «Передайте, пожалуйста, графин с водой», «Тс-с», «Да, в нем много перца», «Да - и кое-чего другого».

Черчилль откидывался в своем кресле, перебрасывал сигару из одного угла рта в другой, причем она все время задорно торчала кверху, выгибал плечи вперед, как бык; руки его выразительно рубили воздух, глаза сверкали. В этот вечер трибуна принадлежала ему, и он говорил. Но мы, все остальные, молчали не потому, что нам было скучно. Мы молчали, как зачарованные, даже когда не были с ним согласны.

Он рассказывал о ходе войны, о том, как одно поражение следовало за другим. «Но Англия всегда выигрывает войны!» Он довольно откровенно рассказал нам, как близки были к поражению его соотечественники «:но Гитлер и его генералы оказались тупицами. Они этого так и не узнали. Или же они не посмели». Был момент, когда в тоне Черчилля звучала настойчивая просьба:

– Это для вас единственный выход! Вы должны выступить на нашей стороне! Если вы не объявите войны, я повторяю, если вы не объявите войны, не ожидая первого удара с их стороны, они нанесут его, когда мы уже погибнем, и этот первый удар может оказаться для вас и последним!

Но хотя слушатели и заметили у Черчилля этот оттенок просьбы, вся его манера держаться создавала впечатление неукротимой силы, которая прекрасно справится и сама - да, да, справится, - даже если мы не внемлем его предупреждению.

Время от времени отец вставлял вопрос:

– А русские?

– Русские!
– в тоне Черчилля послышался пренебрежительный оттенок, но затем он, казалось, спохватился.
– Конечно, они оказались гораздо сильнее, чем мы когда-либо смели надеяться. Но кто знает, сколько еще:

– Значит, вы считаете, что они не смогут устоять?

– Когда Москва падет: Как только немцы выйдут в Закавказье: Когда сопротивление русских в конце концов прекратится:

На все вопросы Черчилль отвечал четко, без оговорок, без всяких «если»; в сопротивление русских он не верил или верил очень мало. Он вел крупную игру в этот вечер. Он старался внушить нам, что львиная доля ленд-лиза должна принадлежать британскому льву; что всякая помощь Советам приведет лишь к затяжке войны, а в конечном счете, и притом несомненно, - к поражению; и с тем большей убежденностью он приходил к своему единственному выводу:

– Американцы должны вступить в войну на нашей стороне! Вы должны вступить в войну, чтобы не погибнуть!

Отец слушал его внимательно, серьезно, время от времени потирая глаза, играя своим пенсне, рисуя узоры на скатерти обгорелой спичкой. Но ни один из американцев, сидевших в облаках табачного дыма в этой кают-компании, ни разу не произнес ни «да», ни «нет», ни «может быть».

Это походило на второй раунд товарищеского матча бокса. Он никому не принес победы, но никому из зрителей и не хотелось подзадоривать противников, чтобы увидеть хорошую потасовку. Все мы желали победы обеим сторонам.

В воскресенье утром, как раз перед тем, как мы собирались отправиться с «Августы» на «Принца Уэльского», чтобы присутствовать там на богослужении, мне сообщили, что наш «Грумман» только что привез двух фотографов армейской авиации с большим запасом пленки. Я сказал об этом Хэпу Арнольду, и фотографы присоединились к свите президента.

В начале двенадцатого на английском корабле засвистела дудка, возвещая наше прибытие. И как будто по сигналу, в тот же момент тяжелые, свинцовые тучи, висевшие над нами целую неделю, стали рассеиваться, и через них пробились лучи солнца.

На палубе выстроился экипаж английского корабля н рядом с ним двести пятьдесят наших матросов и солдат морской пехоты. Судовой амвон был задрапирован американским и английским флагами.

Мы пели «О, Господи!», «Наша порука в прошлых веках», «Вперед, воинство Христово», «Вечный отец», «Сильны во спасение», и 'олоса наши мощно и мягко разносились над водами бухты. Мы были едины в своей молитве.

Я не знаю, что думали в это время другие, но вот какие мысли теснились в моей голове: здесь, на палубе, в лучах неверного солнца стоят два человека, играющие важную роль только потому, что они возглавляют две могучие нации. И, думая об этом, я вспомнил миллионы англичан, работающих в условиях всяческих лишений, людей, изготовляющих бомбы днем и проводящих бессонные часы под бомбами ночью. Я вспомнил английские войска, теснимые назад, но исполненные суровой решимости, солдат в шароварах, в трусах, в шотландских юбках, людей с новыми погонами, на которых стоит слово «командос», усталых, издерганных, людей в сине-коричневой форме королевских воздушных сил, матросов и офицеров вот этого самого корабля, измотанных долгими боями и рассматривающих свое путешествие сюда как отдых, ниспосланный небом. Этим беднягам суждено было через несколько месяцев пойти ко дну вместе со своим кораблем, ужаленным японскими

торпедами.

Я думал о том, как у нас в Америке начинают оживать заводы, как миллионы женщин и юношей, покидая кухни и фермы, осваивают новые, увлекательные и нужные специальности. Война чем-нибудь да затронула каждого: кто не служил в вооруженных силах и не работал на военном заводе, тот расхаживал ночью по улицам в шлеме дежурного по противовоздушной обороне, быть может, чувствуя себя несколько неловко, но все же ощущая себя частицей своей родины, участником могучего, всепоглощающего усилия.