– Мы для тебя - никто?
– тихо спросил он.

Я поднялся.

– У нас будет своя культура. Понимаешь? Нормальная. Которую вы создавали не штурмуя, а... живя. И ваши внуки...
– он запнулся, а потом заговорил с какой-то свирепой, ледяной страстью, от которой голос его затрепетал, как крылья бабочки на ветру, - наши дети - будут учиться у вас! Не только у нас - но и у вас! Там, внизу, когда она станет Землей, эта проклятая планета!

Под нами была ночная сторона. Я вдруг заметил, что из глубины ее мерцают смутные сиреневые искры.

– Ваши города?

Он проследил мой взгляд удивленно, потом горько усмехнулся.

– Если бы.

Я не стал уточнять. Не имел права. О нас я узнал. А о них...

– Я останусь здесь.

– Что ты говоришь...
– ответил он безнадежно.

– Я останусь здесь!
– жестко повторил я.
– Здесь!!

– Папка!
– его голос опять задрожал.
– Ну что ты здесь сможешь делать?

Атмосфера запылала радужными кольцевыми сполохами; я смотрел на разгорающийся день и всей кожей ощущал стремительный и бессмысленный круговой бег давно пришедшего к цели звездолета.

– Как вы ее назвали?

– Шона.

– Странное название.

– По имени первого из тех, что здесь погибли.

Я задохнулся на миг. Но когда перевел дыхание, спросил лишь:

– Первого?

– Да, - его лицо как-то вдруг осунулось, обледенело.
– Там все довольно сложно... Один из пилотов погиб в первый же месяц. А... а недавно... еще.

– Кто?

– Лена Мартинелли.

До меня дошло только через несколько секунд. Потом я спросил:

– Что?

Он не ответил.

– Она же на Нептун...
– я осекся. Сын молчал.
– Рамон ведь письмо получил: папа, мама, улетаю на "Нептун-7", новая интересная работа, она же щебетала, как всегда!

– Письмо...
– проговорил он с презрением и болью.
– Записи, отчеты, которые она надиктовывала, - их масса в архиве. Я написал текст, Ценком синтезировал голос.

– Ты?

Он смотрел мне прямо в глаза.

– Конечно. Кто смог бы еще? И буду снова, Шура волнуется. За это теперь всегда буду отвечать я. Я ведь знал ее лучше всех - как говорит, как шутит...
– У него задрожали губы, и вдруг я увидел маленького мальчика, брошенного в адскую мясорубку и ставшего ей сродни.
– Ну что смотришь так? Смертей не планировали на Земле! А если и планировали, так нас не предупредили о том! А выкручиваться нам!
– Он отвернулся, сгорбился, и вдруг я увидел старика.
– Она любила твою музыку... Хотела сына, мечтала, что он станет музыкантом, как мой отец. Когда ее хоронили, звучал вокализ...

– Мой? "Вокализ ухода"?

Подругу моего мальчика хоронили под мое давнее хныканье по поводу того, что благоверная моя вздумала сильнее обычного покрутить хвостом?

– Ну хорошо, - с бешенством сказал я.
– Прекрасно. С нами они поговорили. Облапошили по всем правилам уважения к человеку... по последнему слову гуманизма. Но вас-то! Вашими судьбами так распорядиться! Ведь вы даже не родились еще, они вас только планировали к рождению, высчитывали вам наши гены! Знай борись со злом, которое навязали, в которое ткнули с младенчества, за то добро, которое не сам себе избрал!

– Да разве в этом дело, - тихо ответил он.

Мы говорили на разных языках. Я витал среди этических абстракций - он рапортовал о степени продвижения к цели. Кто был прав? Никто - потому что никто не мог ничего изменить. Все - потому что все делали что могли. И тогда я просто опустился перед ним на колени, обнял руками и прижался щекой к его ноге. Мне некого было винить. А ему некого было винить, кроме меня. Только я распорядился его судьбой, отказавшись от памяти, понимания и ответственности ради детской мечты; подарив ему жизнь в искусственном мирке, созданном вовсе не для людей - нет, для выполнения задачи, мирке, само существование которого было нацелено, запрограммировано изначально... А что чувствовали, что испытывали наши мальчишки и девчонки, в двенадцать лет попадая из детства в эту рубку?.. И что думали о нас? Почему не стали нас презирать?

Они будут ненавидеть Шону, которая раньше или позже станет им домом, и любить Землю, как любят сказочных голубых принцесс...

А что будем любить и ненавидеть мы?

Сын поднял меня, как перышко; поставил на ноги. Кажется, он был испуган.

– Отец, что ты...

Хорошо, что нас не видят, вдруг пришло мне в голову; с запозданием я увидел себя со стороны - пародия на Рембрандта, возвращение блудного отца...

Тонкий, прерывистый звук раздался откуда-то слева, прервав мои самоуничижения. Сын сказал: "Прости" - и подбежал к одному из пультов. Не садясь, положил руки на контакты, прикрыл глаза - видимо, считывал какой-то сигнал. Это длилось секунд пять, потом он открыл глаза, перекинул несколько рычажков, наклонился к затихшему пульту, заговорил - будто на неизвестном мне языке. Беззвучно вспыхнул целый ряд дисплеев. Мне захотелось исчезнуть. Сын опять прикрыл глаза, опять был с кем-то на контакте.

Минуты две спустя, услышав его приближающиеся шаги, я повернулся к нему снова. Краем глаза я успел увидеть на большом экране стремительно ускользающий к планете смутный силуэт.

– Прости, - повторил сын.
– Опять биошквал, - у него был виноватый голос.
– В Аркадии теперь несладко, нужен был срочный контрпосев...

– Мне пора домой, - ответил я.

Он долго заглядывал мне в глаза больным, несчастным взглядом.

– Пойми. Вид, который прекращает расширять ареал обитания, вырождается, - проговорил он так, словно это все объясняло и оправдывало.
– Попросту гибнет.