Со скрежетом катит по рельсам битком набитый трамвай. В свете редких, тусклых ламп вагона - лица людей, которым не для кого притворяться сейчас, и вся усталость душ как на ладони. Мелькают за обледенелыми стеклами заборы и корпуса заводов промышленной зоны. Остановка. Разъезжаются, судорожно дергаясь, перепончатые двери. Никто не входит, никто не выходит. Снаружи, у каких-то ворот, под фонарем - неподвижная, молчаливая толпа. Все молчат, и только пар от множественного дыхания курится над серыми, съеженными, сгорбленными фигурами. Марина едет с закрытыми глазами. Ей не хочется ничего видеть. Грохоча, захлопываются двери, и трамвай, надсадно завывая, трогается. Истошно визжат по рельсам колеса.

Марина останавливается у темного входа. Секунду смотрит на роскошную, запертую сейчас дверь, озирается на уличную пустыню слева, потом на уличную пустыню справа. Нащупывает звонок на стене возле двери, звонит. Ничего не происходит. Она звонит снова. Щелкает переговорное устройство, и заспанный мужской голос произносит: - Кого там? Марина несколько секунд молчит, губы ее чуть шевелятся, словно она примеривает слова ответа - и не находит нужных. Черный ночной ветер топорщит воротник ее пальто. Потом Марина говорит: - Уборщица. Дверь щелкает. Переговорное устройство говорит: - Заходи, киса...

Презентация вчера, по всей видимости, удалась на славу. Сверкающий туалет, и по размерам, и по антуражу напоминающий дворец, заблеван и загажен. Марина в рабочем халате поверх ее обычной одежды, со шваброй в одной руке и ведром, через край которого свешивается тряпка - в другой, стоит и оглядывает эту роскошь. Рядом с нею - дюжий парень в соответствующем его работе стандартном костюме современного вышибалы, из кармана пиджака торчит антенна телефона. Он хлопает Марину по плечу, весело скалится: - Ну, приступай. Я на пост. А захочешь после душ принять - подходи...
– и добавляет со значением.
– Я провожу. Уходит. Некоторое время Марина продолжает озираться, потом прикрывает глаза. Несколько раз делает глотательные движения - ее мутит. Потом решительно встряхивает головой и принимается за работу. Она уже покончила с полом и перешла к писсуарам, когда откуда-то издалека раздается шум, несколько вскриков, отдаленный щелчок, похожий на одиночный выстрел. Марина секунду прислушивается, потом, выронив швабру, бросается к двери из туалета. Пробегает через холл с зеркалами, раковинами и электрополотенцами, через две ступеньки поднимается по короткой лестнице, осторожно высовывается из-за тяжелой темной портьеры, прикрывающей спуск к туалетам. Зал, где вчера царило веселье. Несколько человек в масках, с короткими дубинками в руках деловито и профессионально, в полном молчании, крушат все, что только можно сокрушить. Охранник, каких-то полчаса назад приглашавший Марину в душ, лежит возле входной двери - то ли оглушен, то ли мертв. Не помня себя, Марина падает за портьерой, сжимается клубочком - а из зала, уже невидимого ей, продолжает доноситься хруст, звон, грохот, быстрые шаги по битому стеклу... Потом голос: - Шабаш, линяем! Коротко топочут несколько пар ног, и слышно, как взвывает, резко стартуя с места, автомобиль возле сокрушенного входа. Потом - тишина. Марина медленно встает. На деревянных ногах подходит к лежащему. Наклоняется, протягивает руку, отдергивает, протягивает снова. Ей жутко. Трогает пульс охранника. Потом вскакивает, начинает метаться - в поисках телефона. Находит его в вестибюле перед залом, набирает номер, а сама глаз не может оторвать от большого листа, прилепленного скочем к исковерканной внутренней двери, на котором нарочито коряво, как бы по-детски, написано: "Прежде чем шампузу дуть - надо ПАПЕ отстегнуть! Привет от ПАПЫ!" И зачем-то - шутки ради, вероятно - пририсовано сердечко, пронзенное стрелой. - Милиция?
– едва проталкивая слова сквозь гортань, произносит Марина. Это милиция? Нападение... вооруженное нападение! Адрес? Сейчас...
– она лихорадочно ищет визитку, полученную вчера от Ольги.
– Сейчас... сейчас... Тут человек... еще живой!

И снова скрежещет трамвай. Изморозь и наледь на окнах напитаны светом, но только в проталины видно то, что снаружи -отдельные фрагменты улиц, машин, лиц. Тягомотный калейдоскоп. Стоящий рядом с Мариной высокий старик с трясущейся головой вдруг наклоняется и спрашивает Марину: - Вы не находите, что люди просто устали жить? То есть вообще. Человек устал жить... Он требовательно смотрит на Марину, ожидая ответа. - Да-да... Может быть...
– отвечает Марина с отсутствующим, уже совершенно не от мира сего с лицом. Похоже, она не очень-то понимает, о чем ее спрашивают.

Марина звонит в дверь. Ей долго не открывают, но она не повторяет звонка просто прислушивается, стоит смирно. Наконец внутри начинает долго звякать отпираемый неловкой рукой замок, дверь открывается - и перед Мариной оказывается старая женщина с добрым лицом. Секунду она подслеповато всматривается Марине в лицо, потом расплывается в улыбке: - Мариночка! Мариночка, родная вы наша! Да проходите скорей, вы же замерзли совсем... В таком пальтишке на ветру на этом... Проходите, проходите... Марина, улыбаясь в ответ, входит в коридор квартиры. Женщина, отступив на шаг в сторону, пропускает ее - чувствуется, что она ходит едва-едва, что-то серьезное с ногами. Но радость ее неподдельна. - Век буду Бога молить за вас, Мариночка! Владик, - повысив голос, кричит женщина, - Владик, кто к нам пришел! - Как он?
– спрашивает Марина, расстегивая пальто. - Хорошо, Мариночка, хорошо. Как приехал, госпитализировать хотели, но вы же знаете его, уж такой упрямец, такой упрямец... отказался наотрез. Сидит, читает что-то... Живой, живой!
– слезы наворачиваются у нее на глаза. - А я проведать вас зашла, - говорит Марина с улыбкой и вынимает из сумки одинокое зеленое яблоко - все, что она смогла себе позволить.
– Я узнавала, на второй день немножко фруктов уже можно. - Чаю сейчас поставлю, - отвечает женщина.
– Только вы не стесняйтесь, чаю у нас много! Мариночка...
– она вдруг порывисто берет руку Марины и, прежде чем та успевает понять, что происходит, неловко целует ей ладонь. - Ну что вы, Оксана Петровна, что вы...
– бормочет Марина, пятясь. - Век за вас буду Бога молить, спасительница вы наша... Век... Владик, сынок, - кричит она, - Мариночка пришла!

Владислав и Марина сидят друг напротив друга на кухне - там теплее. Горит духовка - спасительное эрзац-отопление городских квартир, и крышка ее открыта настежь, поэтому по тесной кухне перемещаться мимо газовой плиты приходится с осторожностью. Мама Владислава - счастливая улыбка так и не сходит с ее лица - по-утиному переваливаясь, ставит посреди стола блюдце с парой бутербродов и, потрепав сына по голове, а потом - проходя мимо, легонечко проведя ладонью по плечу Марины, уходит из кухни. - Ой, Владик, прости, - вдруг будто вспоминает о чем-то Марина.
– Можно, я позвоню коротенько? - Конечно, звони, - он говорит тихо и глухо, и сидит, сгорбившись. Он еще очень слаб. Марина набирает какой-то номер. Никто не отвечает. Со вздохом она вешает трубку. Некоторое время они молчат. - Владик, - тихо спрашивает Марина, - все-таки зачем ты?.. Она не договаривает - но он понимает ее с полуслова. Чуть медлит с ответом. - Надоело унижаться. Не могу больше... Все время, все время... Осточертело. - Но ведь... Владик, не только это... - А помнишь, - вдруг говорит он, - как мы начали заниматься синдромом длительного унижения? И коммуняки нам тут же по рукам: а ну, кыш! Идеологически вредная тема! - Помню...
– тихонько говорит она. - Меня потом полгода в комитет таскали: кто вас надоумил? Как вам это в голову пришло? Кто особенно активно работал с вами над этой надуманной, высосанной из пальца проблемой? И вот смотри: коммуняк как бы и нет давно, а длительное унижение... никуда не девалось. С нами навсегда... Пауза. - Ты не говорил... - Еще бы. - А меня почему-то не таскали... - У-у! Я тебя так отмазывал... Только язык мелькал, -усмехается.
– Знаешь, первый раз в жизни врал с удовольствием. Пауза. - И не рассказывал мне ничего...
– говорит Марина. Пауза. - Вот потому и кажется, что в мире царит зло, - говорит Марина.
– Оно бьет в глаза, а добро незаметно... даже когда есть что рассказать - не рассказывают, стесняются... почему ты мне сразу не рассказал? - Добро - это как воздух. Дышишь и не замечаешь... естественное дело. А вот когда воздух откачивают - сразу становится понятно, что чего-то не хватает, - чуть медлит.
– Я задыхаюсь, Мариш, и ничего не могу с этим поделать.

Мама Владислава сидит на диване в комнате - скромной, нормальной комнате не вкусившего ни Сталинских премий, ни иностранных грантов ученого, в которую почти ничего и не помещается, кроме книг. С кухни слышится неразборчивое журчание разговора. Почти монолога. Мама медленно перебирает какие-то старые фотографии. Вот Марина и Владислав, совсем молодые, в компании сокурсников - все смеются, кто-то поставил кому-то рожки. Вот та же компания на набережной какой-то реки. А вот Марина и Владислав вдвоем; молодые, молодые - и даже как будто бы счастливые... Мама натужно, немощно встает и ковыляет к шкафу. Достает маленький стаканчик и склянку "валокордина". Капает себе - долго капает, капель сорок. Разбавляет водой из графина и выпивает. Потом возвращается к дивану, вытирает глаза носовым платком и смотрит фотографии дальше.

– Культура - говорит Владислав, - это совокупность ненасильственных методик переплавки естественных, то есть животных, желаний и ощущений в так называемые человеческие, то есть по отношению к простому выживанию как бы лишние. Умирание культуры - это ситуация, при которой такая переплавка начинает давать сбои. Сейчас модно стало, - он отщипывает гомеопатический кусочек яблока, - модно стало...
– жует.
– Вкусное-то какое! Маринка, как ты выбирать умеешь... Я вот всегда принесу что-нибудь чуть сочнее ваты... Модно стало пудрить людям мозги тем, что не нужна нам никакая идея. Дескать, все нормальные страны живут безо всяких идей, и припеваючи живут. А всякая идея, дескать - это национализм. Двойная ложь и двойная подтасовка. Во-первых, без идеи в состоянии жить только те страны, которые плетутся в цивилизационном кильватере. Страны, которые суть становые хребты цивилизаций - без идеи не стоят. Не выдерживают напряжений. А во-вторых, национальная идея - это отнюдь не всегда националистическая идея, а просто-напросто основная ценность... сверхценность... данной культуры. Отними у американцев веру в то, что они самые умные, самые сильные и самые богатые - они развалятся, как Союз развалился без веры в коммунизм. Потому это свое состояние они будут охранять до последней капли крови и до последнего доллара. А наша идея... это не имеющая никакого отношения к национальной принадлежности, абсолютно, так сказать, космополитичная... Формулируется она так: не хлебом единым. Помнишь, был такой фильм с Ив Монтаном: "Жить, чтобы жить". Так вот наша культура вся выросла из того, что мы живем не только для того, чтобы жить, а для некоей более высокой цели. Из этого, конечно, и все наши скачки и выкрутасы... Но как только цель исчезает - наши методики переплавки животных желаний в человеческие оказываются несостоятельными. Как бы за бортом. - Ты будешь писать об этом?
– тихо спрашивает Марина. - Зачем?
– пожимает плечами Владислав.
– Кто это понимает, тот это и так понимает, ничего особливо нового я не говорю... А кому это до лампочки тому и останется до лампочки. - Ну нельзя так, Владик... Что ж ты руки-то опустил... на себя не похож, честное слово! Держаться надо! Он молчит некоторое время. Откусывает еще крошку яблока. Тщательно жует. - Не для кого, - тихо говорит он и вдруг вскидывает на Марину беззащитные, несчастные глаза. Марина опускает взгляд. - Мариш... вчера ты про беду... правду сказала - или... или соврала? Чтоб меня... оттуда выволочь?
– он говорит теперь совсем иначе. Куда делись четкие, долгие, выстроенные фразы, куда делся ровный тон. Он выдавливает теперь каждое слово, словно каждое - шаг над пропастью, и на каждом можно упасть. Теперь Марина долго молчит. Она тоже не знает, что сказать. Потом, напряженно разглаживая клеенку ладонью, произносит: - Я еще не знаю. Только... Владик. Владик. Владик, - ее будто заклинило, она не в силах перестать произносить его имя. Наконец переламывает себя. Я тебе никогда не говорила неправды. Ты ведь знаешь? - Знаю. - Вот и вчера не говорила, и никогда не буду. Ты это, пожалуйста, помни... А теперь - мне пора. Я ведь по пути... Зашла узнать, как ты себя чувствуешь. - Я чувствую себя очень хорошо,- говорит он.
– Благодаря тебе. Она улыбается ему нежно-нежно. И смущенно. И они оба, не сговариваясь, почти хором говорят друг другу: - Спасибо.