— Давай, батя, мы тут погуляем.

— Чокнутые, — сказал шофер и уехал.

Раздвигая грудью упругие волны ветра, Гошка добежал до памятника, спрятался за широкий куб пьедестала. Громадный бетонный матрос стоял над ним, расставив ноги и подавшись вперед, словно тоже сопротивлялся ветру. В треугольнике распахнутого бушлата виднелись выпирающие крепкие, как балки, ключицы, на которых серебристой пылью лежала высохшая соль.

"Неужели добрызгивает?" — удивился Гошка и, облизнув губы, почувствовал, что они солоны.

Ему подумалось, что соленая водяная пыль испортит куртку, покроет ее белым налетом, как этого каменного моряка. Он отодвинулся к углу пьедестала и поискал глазами Дрына. Тот стоял на четвереньках перед вросшим в землю бетонным колпаком, пытался влезть в низкий квадрат входа. Гошка знал, что под колпаком долго не усидишь, даже когда снаружи такой ветер, ибо там и тесно, и грязно, и пахнет далеко не парфюмерно. Он снова вскинул глаза на матроса, не торопясь помогать Дрыну. Ему вдруг подумалось, что матросы, те, живые, которые воевали тут, не имели таких, как у него, непродуваемых нейлоновых курточек. Это показалось невозможным. Он знал, как быстро забирается ветер под любое пальто, и одно спасение плотный затянутый нейлон на толстом зыбком поролоне.

Стороной прошла мысль, что ветер был не самой главной бедой на плацдарме, что тут летали осколки и пули, не давали поднять головы. Но тот, давно утихший, бой не воспринимался как реальность.

Гошка был обыкновенен, он не понимал, что умение сострадать, как талант, встречается нечасто. Уметь пережить за другого — на это способны даже не все поэты. Не потому ли так часто бывает, что маленькая личная боль многими переносится тяжелее, чем порой страдания целого народа. Сострадание — знание души. Нужно много пережить и перечувствовать, чтобы появилась эта почти акустическая способность отзываться стоном на стон. Не в этом ли суть обостренной стариковской чувствительности? Не потому ли отцы из века в век обвиняют детей в бессердечии?..

Гошка был обыкновенен, как многие. Ветер, хлеставший по лицу, беспокоил его сильнее, чем те, вычитанные из книг, давно пролетевшие пули…

Дрын выскочил из-под колпака так, будто наступил на лягушку.

— Ну и вонища! — крикнул, подбегая к памятнику. — Надо менять тайник. Да и мину там не поставишь. Рванет под колпаком, никто не услышит.

— Выдумал тоже, — сморщился Гошка.

— А чего? Хорошая идея.

— У коровы идея была, да себе хвост облила. — И захохотал. Уж больно складно вышло.

— Ну ты! — озлился Дрын.

Гошка хотел сказать еще что-нибудь такое, но вдруг вспомнил разговор с Кастикосом и промолчал, загадочно улыбаясь.

— Ты чего?

— Ничего. — И нашелся: — Едет… ухарь «Купец». Вон машина поворачивает.

Такси лихо развернулось на стоянке. Из машины вышел знакомый дядька с портфельчиком. И шофер тоже вывалился, подошел, поднял к памятнику лицо, искаженное большим белым шрамом.

— Посмотреть приехали? — спросил он, словно был тут хозяином.

— Угу, — сказал Дрын. — Оченно интересно, как люди воевали.

— Воевали, — вздохнул шофер и вдруг, совсем как мальчишка, шмыгнул носом.

Он быстро, как-то боком пошел вокруг памятника, вглядываясь в матроса. Остановился у ступенек, посмотрел в белую от пены даль. И когда снова повернулся к памятнику, в глазах его стояли слезы.

— Гляди — разнюнился! Во рожа! — сказал Дрын. Слюнявя сигарету, он поднялся на верхнюю ступеньку и сел там, расставив ноги. — Ладно, батя, поглядел — и хватит, дуй в свою катафалку.

Шофер недоуменно взглянул на него.

— Давай, давай, нам тут поговорить надо.

— Говорите.

Ветер хлестнул волной, дохнул соленой пылью, как из пульверизатора. Гошка отскочил сразу на две ступеньки, а шофер как стоял, так и остался на месте, только шевельнул рукой, стирая с лица то ли капли воды, то ли собственные слезы.

— Тоже экскурсант выискался! — раздраженно сказал Дрын. Он послюнил окурок и, ловко выщелкнув его ногтем, приклеил к массивному подбородку матроса.

И сразу шофера словно подменили.

— Ты… что? — спросил он растерянно и зло.

— Чего? — удивился Дрын.

— А ну вытри!

Дрын взглянул вверх, увидел окурок и захохотал:

— Еще немного — и дал бы матросу прикурить.

— Вытири! — сказал шофер и побледнел.

— Ты не цыкай. Твое дело телячье — получил воши и стой.

— Вытири! — снова крикнул шофер, странно коверкая слово. И вдруг, нагнувшись, схватил камень и неожиданно ловко прыгнул к Дрыну.

Гошка, стоявший рядом, успел подставить ногу. Шофер плашмя грохнулся на ступени, и камень, отскочив, едва не ударил Дрына.