* * *

Вопрос о том - докладывать комиссару о сбежавшем с кладбища мертвеце или нет, занимал Кадишмана чрезвычайно. С одной стороны было вроде глупо беспокоить шефа по таким очевидным пустякам - кто еще в наше время верит в привидения?- а с другой (ему это подсказывала интуиция), он, кажется, недооценил эту нервную дамочку и дело, с которым она явилась, грозило вылиться в одно из самых громких за всю историю местной полиции. В этом его также убеждало профессиональное чутье, которым он весьма гордился, хотя у начальства на сей счет, сложилось совершенно противоположное мнение. На всякий случай он решил еще раз "Изучить факты" (любимое выражение комиссара), и лишь затем беспокоить вечно занятого и недовольного босса, который не любил, когда к нему шли вхолостую, не проработав основательно все вероятные версии расследуемого дела. "Я всем рад, господа, наставлял он своих людей, но раз уж принесла вас нелегкая в столь неурочный час (эту фразу он говорил неизменно вне зависимости от времени, в которое к нему являлись подчиненные) уж будьте так любезны, представить мне помимо протокола что-нибудь еще, хоть отдаленно напоминающее выводы. Разумеется, господа, если вы способны таковые делать" Кадишман, всю жизнь проработавший дежурным следователем, должен был возглавить вскоре оперативную группу по особо важным делам, и любой промах сегодня мог до самой пенсии оставить его рядовым инспектором полиции. - Сержант Альтерман, - призвал он своего не в меру исполнительного, но не очень сообразительного помощника, - патрульную машину и наряд с легким стрелковым оружием в мое личное распоряжение!..

* * *

Холонское кладбище давно уже было забито до основания, и председатель городского религиозного Совета не раз поднимал вопрос о том, чтобы исключить его из разряда действующих захоронений. Проблема эта с каждым годом все более занимала холонцев, потому что умирать в Израиле становилось дорогим удовольствием; в Иерусалиме участок под могилу стоил немалые деньги, а претендовать на гостеприимство кладбищ Тель-Авива нечего было и думать, по причине непомерной их загруженности. Председатель надеялся выбить землю под нужды вновь преставившихся за "Зеленой чертой" и донимал своими требованиями мэра города. Тот ставил вопрос в правительстве и оттуда была спущена резолюция, гласившая, что все "Проблемы территориального порядка находятся на стадии разрешения с палестинскими партнерами" Партнеры в целом были за скорейшее погребение всех евреев Холона, но в частности возражали хоронить их на своей территории. А пока суд да дело, в администрации города постановили потесниться и укладывать почивших плотнее друг к дружке. "Вопреки стандартам, да не в обиде" - утешал председателя мэр города и посоветовал ему возводить многоярусные захоронения по образцу фамильных склепов в эпоху раннего Возрождения. Идея была с порога отвергнута религиозным Советом, не потому, что евреев слегка поджаривали на кострах как раннего, так и позднего возрождения, и у них остались об этом времени не слишком приятные воспоминания, а потому что скороспелое предложение мэра противоречило основным канонам Галахи, а значит, было неприемлемо с точки зрения депутатов от религиозной фракции, которые непременно заблокировали бы его в законодательном органе. Религиозное табу в Израиле было столь же незыблемо и непреложно, как и законы святейшей инквизиции.

* * *

Василий насмешливо оглядел инструктора. Ему не нравилось, когда люди необоснованно пытались подчеркнуть свою значимость. - Я думаю, сэр, - сказал он, - вам не следует возникать понапрасну... - Да я вас!..
– Гневно вскричал инструктор и вдруг осекся. - Я требую нормального сервиса!
– тихо сказал Вася с озорным блеском в глазах и на сей раз, был правильно понят. - Вася, - с укором шепнул Цион, - это они пошли нам навстречу. Но принципиальность де Хаимова уже возымела действие, и инструктор сбавил тон: - Путевка то у вас трехчасовая, - сказал он примирительно, - что ж вы там увидите то в столь поздний час? - Прошвырнемся по ночному городу, - непринужденно заметил Вася, - в поисках эрогенных зон.
– Инструктор не понял юмора. - Никаких зон, господа, - решительно сказал он, - это вам не праздничная прогулка по вечернему Дизенгофу, тут чуть не так глянул, живо дубинкой по забралу схлопочешь. - Возможно, - согласился Василий, - но ведь и мы не лыком шиты. - А вот это как раз нельзя, - в голосе инструктора зазвучал металл, вступать с рыцарями в препирательства категорически воспрещается. Учтите, граждане, если вам переломают ребра по вашей вине, страховки вам не видать. - Будь спок, очкарик, - сказал Василий, - подставлять нос всякой шушере я не намерен. - Господа, - инструктор принял вид фокусника собирающегося показывать свой лучший трюк, - я прошу всех пройти в кабину. - Мерси, - нагло сказал Василий, и первый вошел в камеру. Последовавший за ним очкарик с учительскими интонациями в голосе, стал важно наставлять их, показывая на приборную доску: - В управлении она проста, - сказал он, - ставите коробку передач на двенадцатый век... - Почему двенадцатый?
– нахмурился Вася. - Потому что там теперь полдень. Затем плавно отжимаете рычаг и через минуту вы на месте. - Пожрать, надеюсь, нам дадут?
– поинтересовался Василий. - Пожрать можете в агентстве, - сказал инструктор, - а у нас другие задачи. - Безобразие, - начал было заводиться Василий, но, взглянув на скорбную физиономию Заярконского, сдержался. - По прибытии, удаляться от машины не рекомендуется, - сказал инструктор, - иначе вам придется блуждать в будущем, пока вас не обнаружит поисковая бригада. Речь очкарика порядком надоела Васе, и он занял свое место за пультом управления. - Посторонних прошу держать отвал, - сказал он, явно намекая на инструктора. - Это кто посторонний?
– обиделся инструктор и, сообразив, что от Васи ничего путного не добиться, обратился к Циону. - Не вздумайте там прибарахляться, - строго предупредил он, - или продавать свои вещи: перевозка ценностей, равно как и аборигенов строго воспрещается Последнее замечание не понравилось Васе. - Понятно, шеф, - сказал он развязным тоном и захлопнул люк машины перед самым носом инструктора. - Хулиганство! да как вы смеете!?
– заорал инструктор. Это было последнее, что они успели услышать.

Глава 5

Небритый пьяный сторож кладбища долго плутал между ухоженными надгробными плитами, многие из которых были залиты воском поминальных свеч. Наконец, он вывел полицейских к зияющей черной яме, рядом с которой возвышалась бурая горка раскисшей от дождя земли. "Что скажешь, седобородый?
– с деланным оптимизмом спросил его Кадишман, разглядывая почти стертую от времени надпись на мраморной плите, совсем недавно лежавшей на дедушкиной могиле. "Да уж не знаю, что и говорить, - потеряно выдавил сторож, - бывало в дождь или слякоть, могилки у нас проваливались, и мы, как полагается, собирали косточки упокоенных, чтобы не размыло, значит, - он тяжело вздохнул, как бы сожалея о бренности всего мирского, - а здесь и собирать нечего, видишь, служивый, - все как слизано" Кадишман лично осмотрел, пустую могилу Хильмана. Заглядывая вглубь ямы, он оступился и, взмахнув руками, словно птица на взлете, с шумом провалился в нее, увлекая за собой комья мокрой земли. "Нехорошая примета" - испугано произнес сержант Альтерман, вытаскивая смущенного босса из могилы. Как человек суеверный, он хотел высказать свои опасения по этому поводу, но, увидев сердитое лицо шефа, оборвал на полуслове. - А вдруг это фиктивное захоронение?
– сказал Кадишман, нервно отряхиваясь после неудачного приземления в могилу. - Эффективное?
– не понял сторож, с опаской взирая на Кадишмана. - Уж не фальшивая ли, говорю, могила-то, дяденька? - А вот этого никак нельзя, - с тупым упрямством возразил сторож, не понимая значение заданного вопроса; грушевидный нос его разбух, приняв фиолетовую окраску. Неожиданное падение полицейского напугало старика не меньше, чем суеверного сержанта, и он инстинктивно сторонился инспектора, будто тот был помечен уже роковой печатью смерти. - Я работаю здесь много лет и по памяти знаю все могилки, - гордо сказал он, шмыгнув сизеющим на холодном ветру носом. "Пьяная ты харя, - беззлобно подумал Кадишман, - потому и плутал, что по памяти знаешь..." - Эту как раз не припоминаю, - честно признался пьяница, - но по документам проверял - тут покоился некий Хильман Ури - 1898 года рождения. - Это мы без тебя знаем, что покоился, - криво усмехнулся Кадишман, и легким движением руки смел комья земли с надгробной плиты, скинутой с осиротевшей могилы. Тяжелый черный мрамор треснул от страшного удара, нанесенного мертвецом снизу. "Черт бы побрал этого деда, тоскливо подумал Кадишман, может быть, он и впрямь восстал из гроба?" Все, что он видел до сих пор, соответствовало рассказу внучки сбежавшего Хильмана. Кадишман не знал, что и думать. Он всегда с недоверием относился к мистике и посмеивался над глупыми историями, которыми утомляла его жена, выискивая их в журналах, специализирующихся на паранормальных явлениях. Провожая важных гостей до кладбищенских ворот, протрезвевший сторож, доверительно шепнул лейтенанту. - Ты, милый человек, будь начеку, значит... - Это еще зачем?
– сказал Кадишман, догадываясь о чем, пойдет речь. - Поверье в народе гласит - ежели человек упал в могилу - значит к смерти это. Он оглядел лейтенанта с глубоким состраданием, в душе считая его покойником, и повторил тоном везунчика, которому жить да жить, а этот несчастный, может, доживает последние дни. Удрученный словами одичавшего от одиночества и водки сторожа, Кадишман, впервые в своей служебной практике, явился к шефу с одними смутными догадками, наперед зная, как тот относится к подобной инициативе подчиненных.

Глава 6

– Поехали, - сказал Цион и выбил на панели цифру двенадцать. Василий плавно отжал рычаг пусковой системы. Машину забило мелкой дрожью, потом ее затрясло и слегка сплющило. На мгновение Циону показалось, что камера ужалась в размерах; кресло под ним страдальчески затрещало, стрелки приборов завертелись как сумасшедшие. Путешественники подверглись страшному давлению. Цион почувствовал тупое нытье в затылке и многотонную тяжесть в позвоночнике. "Еще немного и от меня останется мокрое место" - подумал он, слушая, как Василий чертыхается. От перегрузок у него оплыло лицо и глаза, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит. Полегчало им как-то сразу. Едва не раздавившее друзей непомерное бремя веков внезапно сменилось приятной расслабляющей невесомостью. Путешественники взмыли к потолку и повисли там, в неприглядных позах; Василий не пристегнул ремни безопасности, а Заярконский, последовав его примеру, расплачивался за чужое легкомыслие. Вскоре дрожание аппарата прекратилось, и молодые люди с медным звоном повалились на пол. "Говорил же инструктор, что надо пристегнуть ремни" - недовольно буркнул Цион, потирая ушибленное колено и осматривая вмятины на громоздких доспехах. Они успели влезть в них в проходной института Времени. Согласно технике безопасности, отправляясь в Прошлое, пассажир обязан был облачиться в костюм выбранной им эпохи. "Помятый зад облагораживает вашу фигуру, сэр!" - сказал Василий, придирчиво оценивая урон, нанесенный другу неудачным падением. Цион открыл люк машины, и в кабину вместе с порывом свежего воздуха ворвался мощный рокот многотысячной толпы. Заярконский вздрогнул и подался назад, вспомнив слова инструктора о враждебном приеме со стороны аборигенов. "Прочь с дороги!" - презрительно сказал Василий и, оттеснив друга в сторону, смело вышел из кабины. Стоял ясный безоблачный день. Вдали у самого горизонта, ярким зеленым пятном горел весенний бор. Ласковое солнце на Востоке давно уже занялось, и серебристые лучи его отражались в бурных водах реки, огибающей древние стены величественного монастыря или замка, одиноко возвышающегося у подножия каменистых гор. Заснеженные вершины кряжистых великанов ослепительно сверкали под искристыми лучами припекающего солнца. На сторожевой башне замка, а может быть пограничной крепости, развевалось желтое знамя с изображением геральдической лилии. Неподалеку от "Колесницы" (так Василий окрестил машину), вокруг амфитеатра, разбитого на гигантском валу, суетились в ложах одетые в пестрые одежды женщины, большеголовые карлики с продолговатыми лицами идиотов, несущие за своими повелительницами прозрачные длинные шлейфы, и мужчины в строгих выходных костюмах из меди, стали и серебра. Носить на себе эти килограммы было сущим адом: они натирали тело, неприятно дребезжали и непривычно сковывали члены при ходьбе или верховой езде, когда помимо всего прочего надо было удержаться в седле и не свалиться в лужу на глазах у прекрасной половины Англии. Человек, заключенный в эту душную металлическую тюрьму, чувствовал себя роботом: под стать роботу двигался - рывками, с заметным напряжением, словно набили его изнутри камнями, под стать роботу думал, тяжело и со скрипом манипулируя извилинами неповоротливого и раздавленного пудовым шлемом мозга. Позже в своей известной доктрине "Интеллект и рыцарство" академик Ашкенази (бывший тесть де Хаимова) вывел из этого некую закономерность, а резюме открытого им закона втиснул в емкую и остроумную формулу. "Как двигаешься - так и мыслишь" и, хотя это напоминало древнюю как мир максиму - "Как работаешь - так и ешь", - умозаключение бывшего академика имело шумный успех среди исследователей эпохи рыцарства, широко использовавших в своих трудах практические выводы знаменитого ученого. Зачарованный созерцанием сверкающих дамских нарядов, Василий воспрял духом, предлагая приятелю полюбоваться красивыми женщинами. - Смотри сколько их!
– восторженно произнес он, - а как ходят, словно павы, ни одного лишнего движения... - Вижу!
– уныло сказал Цион, с тревогой оглядывая ликующую толпу сюзеренов, и жеманных дам с причудливыми головными уборами. - Кажется, мы попали на турнир, - сказал он Васе, таким тоном, будто его мучила изжога - Я знал, что нам повезет!
– воскликнул де Хаимов, и глаза его полыхнули огнем. Василий обожал рискованные авантюры, но Цион не разделял его восторженности. Человек мягкий и не склонный к рукоприкладству, он сторонился сомнительных сборищ, связанных с насилием.

Глава 7

После нежданного дедушкиного визита Елизавета чувствовала себя, словно увязшей в нескончаемом ночном кошмаре. Она боялась возвращения деда, и тревожилась за судьбу детей и мужа, которых он не знал при жизни (ей было пятнадцать, когда дед умер), и ей казалось, что это приведет к страшному несчастью. К старости дедушка превратился во вспыльчивого неуравновешенного типа, беспричинно и постоянно злившегося на людей. Однажды он избил соседа по лестничной клетке только за то, что тот вовремя не поздоровался с ним. Она не помнила подробностей той безобразной драки, кроме того, что бедному соседу зашивали потом рассеченную бровь. "Дело о рукоприкладстве" благополучно замяли затем дедушкины друзья: он был герой войны (его часто приглашали на юбилейные мероприятия), и выносить мусор из избы армейская элита не хотела. "Может быть, дед хотел предупредить меня о чем-то?" - мучительно соображала она, пытаясь разгадать смысл его странного появления. Она слышала о том, что иногда людям являются покойники, чтобы предупредить о грозящей опасности. Случившееся с ней было столь нелепым, что в какое-то мгновение она подумала - уж не снится ли ей вся эта чертовщина. Ей хотелось поскорее пробудиться от недоброго затянувшегося сна и разобраться, наконец, в своей личной жизни, которая пошла (как ей казалось) совсем по нежелательному руслу. Погода на улице стояла чудесная. Поостывшее за зиму солнце было непривычно теплым. После долгих холодов вступила в свои права весна; все вокруг ожило и затрепетало, радуя людей желанным обновлением. В другое время она убедила бы мужа поехать в лес - по грибы, но теперь ее совсем не задевало многоцветие бушующих красок природы, и она думала только о дедушке и его непонятном поведении. От Кадишмана Елизавета ушла с некоторым облегчением. О странном визите покойника уже известно в полиции и ей, в сущности, нечего бояться; лейтенант обещал охрану для детей. "А все-таки, какой он злой человек, все нервы вымотал, спрашивая про деда" Она знала, что детей из детского сада приведет домой тетя Ася, пожилая репатриантка, прибывшая недавно из Краснодара; делать ей до вечера было нечего и она решила заняться, наконец, личной жизнью. Уже целую неделю, как ее отношения с мужем совсем разладились, и надо было принимать срочные меры, чтобы помириться. Лиза чувствовала себя виноватой перед Гаври и не знала, как вернуть его расположение. Ему не нравилась его работа, он постоянно не ладил с начальством и раздражался по мелочам. Елизавета ничем не могла помочь мужу, а только утомляла его неуместными упреками и злилась на то, что они перестали выезжать по субботам. Целую неделю он ходил мрачнее тучи, не приносил ей цветы, как раньше, и только вчера, после дедушкиного появления, им удалось поговорить, и то, потому что она, вся в слезах, поведала ему о своих страхах. Вначале он отнесся к этой истории с шуткой, полагая, что налицо результаты ее увлечения мистикой, но после посещения кладбища, которое он сам затеял, был, кажется, напуган не меньше ее. Она позвонила Гаври на работу и предложила встретиться на улице Шенкин. Благодаря дедушке появилась возможность пригласить мужа на свидание. Боже, как глупо звучит "пригласить мужа на свидание" Может у него есть кто? Он так осунулся в последние дни. Не может человек так переживать из-за работы. Как все тель-авивцы она любила улицу Шенкин за ее шумную суету и бесчисленные уютные кафетерии, в которых можно сколько угодно сидеть, не привлекая внимания и наслаждаясь уединением. Супруги встретились в шесть. Елизавета выбрала угловой столик с прекрасным видом на скверик и попросила официанта подать апельсиновый сок, как только к ней подсядет муж. Гаври, высокий брюнет с тонкими чертами лица, привычно поцеловал жену, и устало опустился на стул. - Опять выяснял отношения с начальством?
– робко спросила Елизавета, пытаясь завязать разговор. - Нет, обошлось, - вымучено улыбнулся Гаври. Небесталанный художник, вынужденный заниматься поденной работой он, как все неудачливые люди, был чрезвычайно раним в обществе "профанов" далеких от настоящего искусства. - Знаешь, - сказала Елизавета, - а не махнуть ли нам на Юг, я так устала сидеть дома. Гавриэль курил, когда она говорила, и было непонятно, слышит он ее или опять ушел с головой в свой "творческий кризис". Погруженный в свои мысли, он мог молчать так час и больше. Эта странная задумчивость, граничащая иногда с полным равнодушием к ней, обнаружилась в нем после свадьбы и первое время глубоко задевала ее, но потом она поняла, что, уходя, таким образом, в свои мысли, он ограждает себя от посягательств внешнего мира, к которому не может или не хочет приспособиться. Гаври, которого она однажды в сердцах обвинила в эгоизме, подтвердил эту догадку. "Если я молчу, сказал он виновато, - это не значит, что я хочу обидеть тебя" Елизавета взяла сигарету из пачки и терпеливо стала ждать, пока муж заметит ее умышленное движение. Он заметил, смутился и спросил в своей извечной манере вопросом, отвечая на вопрос: - На Юг? А дети как?
– и щелкнул зажигалкой. - Сарочку возьмем с собой, а Рому оставим с няней, - прерывающимся от обиды голосом сказала Елизавета Слезы выступили у нее на глазах. Неужели он не видит, как она страдает? В это время к их столику подошел официант в блестящем мундире с эполетами и вежливо предложил апельсиновый сок в запотевших бокалах.

* * *

Вечер прошел чудесно. Гавриэль переменился, увидев повлажневшие глаза Елизаветы. Когда она плакала, он чувствовал себя подлецом, понапрасну мучающим родного человека. Как в лучшие дни их зарождающегося романа он был внимателен и нежен к ней, позабыв на время о нескончаемых конфликтах с начальством. Она знала его реакцию на ее слезы и никогда не злоупотребляла этим. Сегодня это получилось непроизвольно. Может быть потому, что ее так сильно напугал дедушка. При жизни дед был угрюм, неразговорчив и груб с людьми и, особенно с журналистами, пытавшимися выудить у него информацию о его ратных подвигах. Когда-то, будучи участником французского сопротивления, он выполнял деликатные поручения генерала де Голя, а однажды, участвуя в тайной операций в Альпах, схлестнулся с любимцем Фюрера - Отто Скорцени, оставившего страшный ножевой след на лице бесстрашного воина. Утверждали даже, что он был среди тех, кто подвесил за ноги самого Муссолини, за что получил потом ордена от трех союзных армий. О своем славном военном прошлом дедушка никогда никому не рассказывал, кроме жены, бывшей узницы концентрационного лагеря, с которой познакомился, уже, будучи офицером израильской армии. Супруга Хильмана умерла в шестидесятые годы от рака желудка, который испортила себе лагерной баландой в Освенциме. Хильман ушел в отставку в звании бригадного генерала и, похоронив жену, поселился в Тель-Авиве, чем-то напоминавшего ему родной Гданьск. После смерти жены дед совсем замкнулся в себе и самым близким существом, с которым он мог, не раздражаясь общаться, была Елизавета. В своей внучке, названной в честь бабушки, он не чаял души и с удовольствием подчинялся ей, когда нужно было глотать таблетки по предписанию милейшего доктора Розенблата. По дороге домой, уютно устроившись на заднем сидении такси, супруги Шварц целовались, как в первые дни их романтического знакомства - без устали до сладкого томления в чреслах. В подъезде старого дома, в котором дед перед смертью купил внучке квартиру, их встретили двое дюжих молодых людей. Один из них натянул на плечи серую майку и короткие шорты, а другой был в просторных турецких шароварах и мятой сорочке далеко не первой свежести. Район, в котором жили молодожены, кишел наркоманами, готовыми на все ради порции губительного зелья. Цены на квартиры были здесь ниже, чем в центре и дед, так и не сумевший скопить денег за всю свою военную карьеру, купил почти за бесценок, то, что ему было по средствам. Но молодоженов квартира устраивала. Они могли некоторое время скромно пожить здесь, накопить денег и, продав старую развалюху, купить что-либо приличное в южной части Холона, где как раз возводился престижный район вилл. Парень в турецких шароварах, сделал едва заметное встречное движение в сторону Гаври, и тот мгновенно напрягся, приняв фронтальную стойку. Парень с усмешкой оглядел Гавриэля и демонстративно скрестил руки на груди. "Он из полиции - тихо шепнула Елизавета, взяв мужа за руку, - инспектор дал мне охрану" На втором этаже, у самых дверей квартиры, благодарная за романтический вечер жена прижалась к мужу всем телом и страстно поцеловала его в губы: - Я верю, что душа дедушки сблизила нас, он был такой сильный и мужественный... - Я знаю, дорогая, теперь у нас все будет в порядке. Гавриэль вставил ключ в замочную скважину, но дверь неожиданно отворилась от легкого прикосновения. Это показалось ему подозрительным; тетя Ася, тихая исполнительная женщина, обычно не закладывала крючок, а запирала прихожую на замок, чтобы хозяева могли воспользоваться своими ключами и не будить детей звонком. Гавриэль неслышно вошел в коридор, и в нос ему ударил тяжелый трупный запах, идущий из салона. "Должно быть, мышь подохла" подумал он и решил отчитать няню за то, что не проветрила квартиру, укладывая детей спать. Мыши недавно завелись у них в доме, и он собирался одолжить у соседей кота, чтобы избавиться от этой напасти. Гаври хотел окликнуть няню, чтобы не пугать ее внезапным появлением, но вдруг что-то подсказало ему, что в зале кто-то есть. Он замер. Сердце у него упало, и от волнения пересохло во рту. Мгновение он напряженно прислушивался к звукам. Но вокруг стояла такая мертвая тишина, что у него заломило в ушах. "Нет, парень, ты ошибся! " - сказал он себе, и в ту же секунду отчетливо услышал доносившийся из зала хруст и урчащее чавканье животного. Это было похоже на то, как собака жадно и торопливо разгрызает кость, боясь, что кто-то может покуситься на нее. Гаври не поверил своим ушам, но, оглянувшись, понял, что и жена слышала эти странные утробные звуки. Он увидел ее перекошенный от страха рот и властным движением руки приказал ей молчать. Еще солдатом, участвуя в боевых акциях против террористов, он привык действовать в подобной ситуации быстро и четко. Мягко ступая с пятки на ступню, как его учили в армии, он подошел к гостиной и, с бешено бьющимся сердцем, заглянул внутрь.

Глава 8

Путешественники были в тех же нарядах, что и окружавшая их "Бронированная публика", никто не обращал на них внимания; друзья вполне вписывались в общую картину сверкающих на солнце конических касок, надраенных до блеска доспехов и развевающихся на ветру боевых знамен. Васю, ни с того ни с сего, заинтересовала вдруг судьба "Колесницы", столь чудным образом перебросившей их в эту прекрасную страну: - А что если на нее телега наедет, какая, унесем мы отсюда ноги или нет? - До этого не дойдет, - успокоил его Цион с видом знатока, понимающего толк в гужевом транспорте, - машина находится в зоне защитного поля, если у кого и возникнет желание наехать на нее, его шарахнет разочек током... - Прекрасно!
– удовлетворенно сказал Василий! - Это не опасно, - разочаровал его Цион, - в малых дозах электричество полезно. Путешественники расположились в пустующей ложе амфитеатра и не успели оглядеться, как к ним, резво семеня ножками, подбежал маленький и шустрый паж. На нем был ярко-красный камзол из плотного батиста, короткие штаны, туго перехваченные на икрах, и модные туфли с золотыми пряжками. Манеры у этого подростка были бойкие, так же, впрочем, как и язык, который у него ни на минуту не замолкал. Он выполнял на турнире обязанности герольда (нечто вроде судьи и комментатора) и весьма гордился своей должностью. - Нуте-с, джентельмены, - нагло сказал парнишка, обращаясь к притихшему Циону, - к какому ордену мы принадлежим? - А вам это зачем?
– подозрительно спросил Цион. Его английский был не столь безупречен, как у Васи, но паж даже не уловил акцента: - Сэр, - сказал он с апломбом восходящей эстрадной звезды, - вопросы тут задаю я... - Молчать, шавка!
– громогласно рявкнул Василий, - отвечать только на мои вопросы! Испуганный паж вытянулся в струнку и, сообразив, как следует держаться с этим гордым господином, тихо сказал: - Ваша милость, я обязан представить почтенной публике участников турнира... - Мальчик, с чего ты взял, что мы участники? Цион явно нервничал, но Василий грозно прервав его, вдруг странно набычился: - Я маркиз де Хаимов, - сказал он зычным голосом, - орден святого Иерусалима, запомнил? - Да, высокородный сэр, запомнил, - сказал паж. - Что еще?
– сказал Василий, увидев, как тот нерешительно переминается с ноги на ногу. - Я должен также представить публике даму вашего сердца, - учтиво напомнил паж. - Даму?
– сказал Вася, замешкавшись на мгновение, - я назову ее имя перед выходом на ринг. - Арену, - поправил Цион, не очень уверенный в том, что нашел правильное слово. - Слушаюсь, Ваша милость, - сказал напомаженный паж и почтительно склонил голову. " Какой-то он весь худущий" - жалостливо подумал Цион, а вслух зашипел на бесцеремонного друга: - Какого черта, Вася, что ты там еще задумал? - Не Вася, а высокочтимый маркиз, Василио де Хаимов!
– резко оборвал его друг. - С каких это пор, сэр, вы стали маркизом? - Я маркиз от рождения!
– с достоинством сказал Василий и Цион, знавший о пролетарском происхождении его предков, удивился этому откровению. Год назад он прибавил к своей фамилии приставку "де", а когда его спросили, что бы это могло значить, коротко пояснил, что является аристократом со стороны прабабушки, которая была внебрачной дочерью маркиза де сен Лорен, обедневшего французского дворянина, подвизавшегося на службе у русского царя. Все знали склонность Васи разыгрывать товарищей, и его бессовестное вранье было воспринято друзьями, как очередная и не очень удачная мистификация скучающего повесы. - Но инструктор запретил нам препираться, сэр, - сказал Заярконский, поддавшись грубому напору друга. - Инструктор мне не указ, - сказал Василий, вглядываясь, в стайку разгомонившихся дам, - он никогда не узнает об этом, а ты не станешь ему рассказывать, ведь правда? - А что если вам сейчас намнут шею, сэр? - Не боись, Ципа, шею как раз намну я, и это будет замечательно с двух сторон, - он продолжал высматривать себе даму в пестрой толпе аристократок, - во-первых, потому что женщина всегда идет за победителем а, во-вторых, победа способствует выработке мужских половых гормонов. Цион понял, что Василий вполне оправился уже после утомительного развода с женой и в душе пожалел, что затеял это сомнительное предприятие. Собственно, он лично намеревался посетить хоромы Петра Великого, но друг счел необходимым окунуться в романтическую эпоху рыцарства - "Для восстановления психического баланса", который на поверку оказался пустым предлогом, и интересовал Васю здесь один лишь грубый секс с этими расфуфыренными дурами. "И дернул меня черт идти на поводу у этого ловеласа!" Цион увлекался некогда историей крестовых походов и написал даже реферат о замечательном певце рыцарства поэте Гийоме Акветанском. Василий умело сыграл на этом - "Проникнемся атмосферой грубых нравов и первобытных инстинктов, - сказал он, - а там иди ты... хоть к Ивану Грозному" Судя по выдержанной им многозначительной паузе, он собирался отправить приятеля значительно дальше хором русского самодержца, но вовремя спохватился - утонченные манеры аристократа могли ему пригодиться в будущем. Догадываясь, какие именно инстинкты руководят его неуправляемым другом, Заярконский позволил ему убедить себя, не потому, что тот лестно отозвался о творчестве "Мосье Акветанского", просто он был порядочный человек и предпочел не оставлять товарища в лихую для него минуту. Что ни говори, а развод с дочерью академика не прошел для него бесследно, не так-то просто было в одночасье остаться без дома и гроша в кармане. Василий не был скуп и отдал однажды тридцать тысяч долларов (гонорар за проигранный бой с американцем) в фонд детей больных раком. Но Циону казалось, что друг потрясен тем, что его так классно обобрала жена, и он всем сердцем желал вывести того из плачевного состояния. "И делов то там всего лишь на час, - убеждал Василий все еще сомневающегося Циона, - а впечатлений наберемся еще на один реферат" Заярконского по-прежнему тянуло в Россию, но Вася пустил в ход последний аргумент - "Полюбуемся на женщин и тотчас вернемся домой!" - с воодушевлением врал он.