Отсюда, с гребня запруды, засыпанного обломками мелких сучьев, мягкой сосновой хвоей, была видна слегка отгибающаяся влево короткая долина, в которой покоилась неподвижно белая лента Громотухи. Высоченные откосы крутых, а местами и вовсе обрывистых берегов с нависшими тугими языками снежных наплывов, казалось, готовы были сомкнуться, только чуть-чуть подтолкни их со стороны. А в конце этой узкой щели открывалась и сама Читаутская протока, запань, тусклая и серая, вся исцарапанная, иссеченная гусеницами тракторов, следами снеговозных гребков и треугольников. Прямая невысокая дамба резала ее решительно и твердо наискось, к острову, далеко маячащему в морозной мгле реденькой щетиной засыпанных, заметеленных тальников.

На всем этом холодном, распахнутом пространстве добрую половину зимы, от утренней зари и до вечерней, трудились люди. Каждый вершок здесь был истоптан их ногами. И что, если зря? Что, если, начиная с этой, откроется теперь и еще целая цепь неудач, горьких просчетов, о которых всегда с таким злорадством любит поговорить Василий Петрович? Что, если этот "рыск" со спасением замороженного леса действительно не больше как пустая фантазия, которой он, Цагеридзе, сумел заразить всех? Сумел заразить только своей личной глубокой убежденностью, своим темпераментом.

Он никогда не чувствовал себя настолько растерянным. Он сам не знал, почему вдруг, и так сильно, его оглушили слова Герасимова.

Прошла всего, быть может, одна лишь минута, а Цагеридзе она показалась часом, полным глубокого смятения. "Лед проломился, сел. Он может проломиться и по всей Громотухе, от самой запруды до устья", - только одна эта мысль и стучалась тревожно у него в голове. Он даже сперва не понял - как это? поразился, услышав рядом с собой другие слова, совершенно простые и спокойные:

–  А ну, пошли, ребята! Все, хором. Надвигаем снегу в проломы. Притрамбуем - сойдет за милую душу. Только чур держать себя осторожненько, не обрушить бы лед и дальше.

Это сказал Косованов. Оглянулся на Цагеридзе, как бы спрашивая его согласия, и начал спускаться с гребня запруды.

За ним горошком запрыгали Максим, Михаил, Перевалов, Болотников, Загорецкая, Женька Ребезова, еще многие, и Цагеридзе вдруг обдало жаром. Ему стало неловко, стыдно своего, хотя и минутного, замешательства.

–  Правильно! - закричал он, радуясь, что, может быть, никто, кроме Косованова, и не заметил его безобразной растерянности.

Михаил подбежал к пролому первым.

Здесь лед был не особенно толстым, "теплая" вода Громотухи все время подтачивала его снизу. Теперь он растрескался, раскололся на довольно-таки обширной площади, местами упал на самое дно обсохшего русла реки, а местами вздыбился, став торчком, и образовавшиеся "окна" были настолько большими, что в них ползком свободно мог пролезть человек.

–  Ух, мама моя! - удивился Михаил. - Да сюда теперь нужно свалить целую гору!

Держась за левый бок, подошел Косованов. Вслед за ним Герасимов. Полукругом стали рабочие.

–  Здорово ухнуло, - переглянувшись с Герасимовым, сказал Косованов. Гору не гору свалить, а поработать придется.

Только в другом бы месте еще не обрушилось. А вообще нам повезло - лед упал вовремя. Куда хуже, если бы он провалился, когда воду пустили. Начали, мужики! Быстренько! Надо засветло накатить первую воду. Поглядеть, как пойдет она. Не прососалась бы все же где-нибудь.

Неподалеку лежали еще неубранные конные гребки, треугольники, которыми вывозили до этого снег с реки. Были и широкие, легкие деревянные лопаты.

Теперь снег приходилось стаскивать обратно, на реку.

–  Шей да пори, - с наигранной веселостью сказал Болотников, подбирая себе гребок поменьше. - Интересно! Нам за это зарплата идет, а с кого-нибудь взыщется?

–  Знаешь, а я так с тебя и взыскал бы! - озлился Максим, оказавшийся рядом с Болотниковым. - Последним работал здесь ты с Ребезовой. Лед, поди, и тогда уже начинал садиться. Взять бы тебе да и предупредить Кузьму Петровича! Ты виноват. Это ты!

Он сердился на Болотникова не только поэтому. Он сердился на него за Женьку Ребезову.

Максим совсем исстрадался. Феня казалась ему в тысячу раз лучше Женьки, и он изо всех сил стремился быть постоянно при ней. Но Фене этого, видимо, совсем не хотелось. Она явно избегала его. Разговаривала сухо, неохотно. И тогда Максим опять начинал думать о Ребезовой. Но тут преградой стоял Павел Болотников. Женька тянула Максима к себе какой-то совершенно неведомой силой. Тайной силой тянула, а явной, без конца издеваясь над ним, отталкивала. Ну, как тут быть?