–  Да я домой, - сказал он наконец, не двигаясь.

Ребезова легонько засмеялась, притопнула каблучками.

Я домой, я домой,

Я хочу на место.

Макся мой, Макся мой.

Я - его...

–  Ну, помогите же! Я одна не умею частушки складывать. Мы все с Афиной вдвоем. Куда вы девали ее? Что тут можно придумать в конце? Ну? "Я домой, я домой, я хочу на место..." - Она вернулась, взяла Максима за руку, повела по дороге. Потом прислонилась к нему, теплом дунули в ухо слова: - А ты на вечере был смелее.

И отпрянула в сторону, будто ничего и не сказала.

–  Спать хочу, - проговорил Максим сразу спекшимися губами.

–  "Спа-ать..." Я тоже! Когда хотят спать, всегда уходят как можно дальше от дома. Пойдемте на берег к запани?

–  Холодно, - Максим не знал, что он должен и что он может сказать. Его действительно вдруг бросило в дрожь.

–  Мальчику хо-лодно... А я так просто горю! - Женька вовсе сбила платок на затылок, и волосы у нее туго развернулись возле ушей. - Возьмите мой платок. Пу-ховый! Нет, без смеху. Серьезно. Если холодно. А чего же стесняться? Я бы взяла.

И Максим растерялся уже окончательно. Отшучиваться он не умел. Нагрубить девушке тоже не мог. Не мог потому, что Женька как-то сразу и властно подчинила его своей воле. А главное, в таком подчинении для самого Максима было что-то приятное, наполненное любопытным ожиданием: что будет дальше? Он, захлебнувшись морозным воздухом, вдруг выкрикнул:

–  Давайте!

Женька неторопливо высвободила застрявшие у нее где-то под мышками концы платка, окутала им шею Максима. Возилась долго, завязывая узел, и несколько раз при этом, нечаянно или нет, коснулась своими мягкими пальцами его щек. От платка пахло человеческим теплом и немного - ржаной хлебной корочкой.

–  Ну что?

–  Хорошо, - сказал Максим, теперь все больше набираясь смелости.

–  Губа не дура...

Они свернули на дорогу, ведущую к Читауту, только скрипом своих шагов и негромкими голосами нарушая сторожкую ночную тишину. Шли долго, неторопливо. И эта торжественная тишина для Максима вдруг приобрела особое значение: что, если на дороге заскрипят еще чьи-то шаги и появится встречный? Тогда... Нет, не того боялся Максим, что их увидят вместе, вдвоем... Тогда придется поспешно снимать платок - нельзя же показаться бабой! - и вместе с платком отдавать такой приятный запах хлебной корочки.

Женька потерла уши. Максим искоса взглянул на нее. Волосы девушки словно посеребрились. От тонких звездных лучей? Или от морозной пыли?

–  Вам холодно? - спросил Максим встревоженно.

–  Какой заботливый! - опять в самое ухо ему сказала Ребезова. - Ну? Дайте свою шапку. Нет, мне не холодно. Я просто люблю быть парнем, ходить в штанах.

Она надела шапку чуточку набекрень. Не развязывая платка, натянула его теперь повыше Максиму на голову. Вздохнула:

–  Не простудитесь. Поздно я родилась, Максим. Мне бы с Василием Петровичем в партизанском отряде! А вы не поздно родились?

–  Тоже поздно, - доверчиво сказал Максим. - Мы с Мишкой сколько раз уже говорили. Только не в партизаны. А с настоящей бы армией, с танками там или с артиллерией - ну, хотя бы самый кончик войны захватить.

–  Неужели вам хочется, чтобы война снова была?

–  Да нет, это я так, в переносном смысле - о подвиге.

–  А вы знаете, Максим, - живо сказала Женька, - и мне думается как раз то же самое. Почему партизанский отряд? Проскакать на коне, прорваться через огонь! Перемахнуть вплавь при ледоходе реку! Понимаете? Риску хочется. Чтобы без всякой там техники безопасности.

–  И я! - быстро сказал Максим.

–  Хотите, я сейчас на эту сосну залезу? На самую макушку. А? Только не в платье же! Ну?

Она так стремительно сказала это, что Максим, ошеломленный, не разгадал ядовитого смысла, заложенного в последних Женькиных словах. А Ребезова тут же врубила:

–  Ждете? В платочке? Ну?

И какое-то непонятное чувство - стыда и бахвальства вместе - вдруг толкнуло Максима к сосне. Он сбросил рукавицы и стал карабкаться по ее стволу, обжигающему холодом голые пальцы, силясь как можно быстрее добраться до первых сучьев.

Страшно мешал крупный узел платка, давивший в самый "дых", когда Максим прижимался к дереву всем телом, чтобы не свалиться, пока руки передвигались выше, нащупывая трещины в коре. Нижние сухие сучья торчали не очень высоко от земли, летом, в одной рубашке Максиму не трудно было бы ухватиться за них, но мороз, хотя и небольшой, сушил ему пальцы и отнимал добрую половину силы.

Он уже готов был сползти в снежный сугроб под деревом, чтобы потом еще раз сделать попытку, теперь с подскока, но неожиданно почувствовал, что одна его нога оперлась на что-то прочное, хотя немного и податливое, вытянулся всем телом, ухватился рукой за сучок, затем за другой, за третий и, утвердившись, глянул вниз. Ребезова стояла, запрокинув голову, и дула в кулаки. Максим понял: это она помогла ему подняться. И, значит, он сам ничем еще не доказал своей ловкости.