Пчела дернулась, снялась с места и исчезла.

– Это твой ответ?
– спросила Сандра.
– Ты не хочешь жить со мной, из-за этой твоей тревоги?

Где-то возле баскетбольной площадки раздалась трель свистка. И сразу со всех сторон, из глубины сада, от дворца, из далеких зарослей рододендронов у фонтана Медичи, со стороны колоннады и облупленных львов полетели свистки охранников.

– Fermeture!
– кричали со всех сторон.
– Закрываем. Fermeture!

Толстый седобородый охранник со свистком в руке приближался к ним. Закрываем, дамгоспода,- красными мокрыми губами улыбался он,- Fermeture!

Они встали и пошли к выходу. В густой тени каштановой рощи самые последние солнечные подтёки горели в горячем песке, как лужи крови.

– С этой стороны закрыто, предупредил их откуда-то сбоку голос охранника.
– По центральной аллее, пожалуйте...

– Если бы ты и я с завтрашнего утра стали бы жить вместе, начал он, удивляясь тому, что слова удавались ему с трудом, что их трудно вдруг стало выговаривать,- и если бы через год или же через пять лет между тобой и мной все бы кончилось, перестало вибрировать, иссякло, для меня бы это был конец всего. Не тебя и меня...
– он вел ее за руку, как водят детей.
– А всего. Понимаешь? Конец всего, что может в жизни быть. Вообще.

– И ты не хочешь рисковать?
– спросила она, скосив глаза. Голова ее была опущена, словно она на ходу искала что-то под ногами.
– Дурак.., добавила она после паузы, тряхнув головой.
– Ты просто очень глупый, дебильный, совершенно идиотский круглый квадратный дурак!

– Я знаю, сказал он.
– Я больше, чем дурак.

– Поговорим о чем-нибудь другом... Она подняла голову. Глаза ее блестели, рот натужно улыбался.
– О чем ты хотел? Когда мы шли...

Он набрал полные легкие воздуха.

– У меня такое ощущение, начал он, чувствуя почти физически, как раздваивается, что настала совсем другая эпоха. Это пока не заметно. Но мы перебрались всем скопом в совсем другие времена. Не знаю, чувствуешь ли ты это... Я помню году в семьдесят пятом,- почти всхлипывая, продолжал он сквозь густой туман невыносимой собачей тоски, - встретил я где-то в Москве одну приятельницу. Она была замужем за дипломатом и только что вернулась из Европы. "Ну как там, спросил я, в Европе?
– Потрясающе, сказала она, - вся Европа танцует..." Так вот, я хочу тебе сказать...
– они остановились, это не потому, что теперь мне за сорок. В Европе больше не танцуют. Танцы кончились. В общем-то всё кончилось: сексуальная революция, гонки по автострадам, эЛэСДэшные путешествия, острова в теплом море, по дешевке купленные старые фермы в Бретани, Вудсток, Маклюен, ТМ... То есть всё это продолжает кое-как существовать, всё это еще наполнено жизнью, но это как отражение в гаснущем зеркале. Знаешь, посмотришь на ветку жасмина, закроешь глаза, и она у тебя еще дрожит где-то на изнанке век... Все что происходит нынче - лишь отражение в гаснущем зеркале, на изнанке век...

Они стояли под липами. Она смотрела на него с прежней нежностью.

– Эсхатологический бред, - сказала она и провела ладонью по его лицу.
– Как насчет нашествия инопланетян? Что еще застряло меж твоих полушарий?

– Наугад?
– спросил он.
– Мы как евреи, в абсолютном рассеянье, даже дома. И - без Израиля. Без земли обетованной.

– Это всё?

Он притянул ее к себе, вдохнул запах ее волос, поцеловал за ухом.

– Боже, как утомительно быть дураком, - сказал он, беря ее под руку.

Шаги его были теперь неуверенными, разными, он чувствовал, как качается, как плывет земля, как за спиной беззвучно, медленно, широким движением поворачивается небо: сползает набок монпарнасская башня, вповалку ложатся деревья, ползет в зенит дворец Сената, хлещет через край зеленая вода бассейна, бьются на гравии дорожки жирные карпы...

У ворот, выходящих на Бульмиш, было небольшое столпотворение. Какая-то парочка пыталась воспользоваться давкой и проскользнуть в сад.

– Закрыто,- сказал розовощекий офицер охраны, загораживая им путь. Сожалею. Приходите завтра. С восьми утра.

FIN