Она, как гимнастка, выпрыгнула из морозильника и принялась извлекать оттуда замороженные припасы: «Вот я вам покажу, например, моего бывшего жениха. Я держала его в самом низу, под мясным фаршем, стручковой фасолью и окуневым филе. На вид он немного обледенел и староват, но если мы дадим ему оттаять, вы сразу увидите, как хорошо он сохранился для своих сорока. Скоро он заговорит: даты и мирные договоры, отличительные признаки стилей и всякие принципы. Ибо так же, как его жалкое обаяние и его чуть лживое правдолюбие, у него остался его дар Божий – читать экспромтом лекции об исторических поворотах, об искусстве как таковом, о педагогике и об абсолютном, об Аркимбольди и Марксэнгельсе, а также о трассовом цементе и центробежном пылеулавливателе. Только вот с зубами и у него непорядок. Его так называемый обратный прикус за все эти годы законсервировался. Ему надо сходить к зубному врачу и претерпеть некое вмешательство. Его ученики – ибо он штудиенрат, типичный штудиенрат – тоже держатся этого мнения и проголосовали против него. Теперь он должен помалкивать и дышать через нос. Если бы он только не был таким трусом и нытиком…"

Врач заслонил экран своей спокойно дышащей грудной клеткой, сказал: «Ну, вот и пора…» И полез обеими руками в мой забитый гипсом рот. (Почему он не привязал меня к креслу?) Теперь его помощница вдавливала меня в «рыцаря». Давай, милый, давай! (Никакой тебе автоматики, никаких брызгалок с теплой водичкой; воплощенное Средневековье сделало из врача и пациента схватившихся в поединке бойцов.) Поскольку больно не было, я начал придумывать всякие боли. Роды при ягодичном предлежании через рот, они хотят извлечь гипсового эмбриона. Выламывают, вытаскивают на свет мою семимесячную тайну. (Ладно уж, доктэр!) Признаюсь и скажу все: пока Линда с этим Шлотау, я без удовольствия ложился на меняющиеся подстилки с ее подругами, сперва с Ингой, нет, с Хильдой, а уж потом с Ингой; но это не помогало, а когда я сказал Линде: «Кактысомнойтакястобой», она прекрасно меня поняла: «Я рада, что ты наконец нашел развлечение и не будешь встревать между мной и отцом. Это тебя не касается. Это внутрисемейное дело. Когда он говорит о Тереке, ты ведь все равно понятия не имеешь, где протекает этот Терек, который он, имея плацдарм в Моздоке, хочет форсировать, чтобы наступая по старой Военно-Грузинской дороге, взять Тифлис и Баку. Ему нужна нефть. Не лезь в это. Или верней: отвали. Я желаю тебе добра. Тебе нужны деньги?»

Тут ассистентка прижала мне лоб ладонью: не ублюдок, не исчадие ада, а только подлежащий реконструкции слепок моих нижних зубов, обточенных и необточенных, лежал на стеклянной плоскости столика для инструментов и притворялся умным, потому что был полон противоречий.

– Скажите, доктэр, что вы думаете о советской системе?

– Чего нам не хватает, так это всемирного социально ориентированного здравоохранения. – Пожалуйста, не забывайте полоскать.

– Но в какой системе должно функционировать ваше международное здравоохранение…

– Оно должно заменить все прежние системы…

– Но разве ваше здравоохранение, которое я соотношу с моим проектом всемирной педагогической провинции, не есть тоже система?

– Глобальное здравоохранение, не связанное ни с какой идеологией, есть базис и надстройка нашего человеческого общества.

– Но моя педагогическая провинция, где будут только учащиеся и не будет учащих…

– Она тоже сама собой впишется в эту новую терапию…

– Но здравоохранение предназначено только для больных людей…

– Пожалуйста, не забывайте полоскать. – Все больны, бывали больны, будут больны, умрут.

– Но зачем все это, если ни одна система не воспитывает человека так, чтобы он перерастал себя?

– Зачем системы, которые мешают человеку прийти к своей болезни, потому что любая система считает своим мерилом и своей целью здоровье.

– Но если мы хотим устранить человеческие недостатки…

– Тогда мы устраним людей. – Но будьте добры, не забывайте…

– Не хочу больше полоскать.

– Подумайте о колпачках.

– Но как же нам изменить мир без системы?

– Отменим системы, вот он и изменится.

– Кто их отменит?

– Больные. Чтобы наконец освободить место для большого, охватывающего весь мир здравоохранения, которое будет не управлять нами, а опекать нас, не изменять нас, а помогать нам, которое подарит нам, как говорит Сенека, досуг для наших недугов…

– Значит, мир как больница…

– …где нет больше здоровых и не принуждают быть здоровым.

– А как же быть с моим педагогическим принципом?

– Так же, как вы хотите уничтожить различие между учащим и учащимся, мы будем сводить на нет различие между врачом и пациентом – причем систематически.

– Причем систематически.

– А теперь наденем снова колпачки.

– Наденем колпачки.

– Ваш язык, наверно, привык к инородному телу.

– Наверно, привык.

(Грубая клецка. Пусть его здравоохранительная система подаст мне яблоко.) Но даже нежный, вскормленный шалфеем барашек показался бы моему омертвевшему нёбу резиной. Даже вкуса гипса я не почувствовал, я, который чувствует любой вкус заранее смакует, запоминает. («Ах, доктэр, с хрустом разгрызть яблочко боскоп, вонзить зубы, быть молодым, любопытным, со звонким нёбом…»)

Вместо этого я увидел, как телевизионный повар фламбирует телячьи почки. Неприятные кулинарные указания – «Кто боится всяких там потрохов?» – смешивались с объяснением защитной функции моих колпачков: «И помните. Ни холодного, ни горячего. И никаких фруктов, потому что содержащаяся в них кислота…»

Напротив моего отсутствующего нёба телевизионный повар надрезал телячью почку. Пробовал на вкус по кусочку: и если бы врач не закончил дела и не убрал этого повара, нажав на кнопку, телячьи почки опротивели бы мне навсегда. – С чувством двойного избавления я попытался сказать заключительные слова: «Во всяком случае, Крингс начал разыгрывать в песочнице одну битву за другой. Его дочь стала его настоящим противником…»