– - Кто?!

– - Их бронепоезд. Стоит. И люди мирные...

– - Бред какой-то, - заметил Безухов.
– Ты там уже был?

– - Где?

– - Ну, в поезде?

– - Что ж я, самоубивец!

. . .

– - Ой, погано мне... Ой, погано...

Василий Иванович сидел на полу почтового вагона и держался обеими руками за раскалывающуюся голову. Ему казалось, что голов у него две, причем большая из них почему-то внутри...

– - Спирт, видать, погань...
– сказал Василий Иванович. При упоминании спирта его чуть не стошнило.
– Это ж надо, - пожалел он сам себя.
– Целое ведро выжрал!

– - Оо-о-ох...
– раздалось из-за печки-буржуйки.

– - Петька?
– позвал Василий Иванович неуверенно.

– - Я-а-а-а...

– - Ты жив?

– - Не знаю... Вроде, жив... О-о-о-х, башка болит...

– - А Фурман где?

– - Кто ж его знает... Проблевался и спит, наверное, где-нить... О-ох, хреново...

– - Хоть бы рассолу жахнуть...
– замечтался Василий Иванович.
– Я ж тебе говорил, занюхивай...

– - Чем? Там не было ни хрена...

– - Чем-чем... Да хоть носками. Все одно запах повывендрится...

Со стороны выхода раздались гортанные звуки. То есть, это была не норманнская речь немецко-фашистских оккупантов, до которых еще далеко, а это застенчиво, чтобы никому не помешать, блевал Дмитрий Андреич Фурманов, легендарный политрук и т.д.

– - Эк заливается, сердешный, - умилился Василий Иванович и попытался встать на ноги. Это ему удалось с трудом.

Пошатываясь, Василий Иванович вывалился из почтового вагона и вскоре где-то в ночной тиши стрекотание психованных сверчков смешалось с журчащими звуками.

Начдив вернулся назад немного посвежевший и застегивающий галифе.

– - И вот, однако ж, вопрос, - сказал он.
– Иде ж мы все щас того, то бишь находимся?

– - Ой, Василий Иваныч, давай проспимся, - предложил Петька.
– И так в башке фигармония и хренсерватория, а ты какие-то находимся...

– - Это верно, - сказал начдив.
– Но покамест ты будешь дрыхнуть, мы заедем незнамо куда, а там...

– - Не заедем, - сказал политрук, вползая в купе.
– Паровоз встал, а как его того, не знаю...

– - Что ж ты глядел!!!

– - Пьян был, Василий Иваныч... Ну вы ж сами в меня ведро за ведром вливали, говорили еще "Пей, оглоед".

– - Оглоед - не спорю, - сказал Василий Иванович.
– А за паровоз тебе того, строгий-престрогий сам знаешь кто... То есть, что. И чтоб щас сразу выяснил, где... То есть, мы. Это приказ.

Политрук вздохнул и вывалился наружу.

До утра он не появлялся.

Едва рассвело, Василий Иваныч, достав свою любимую саблю, уселся напротив отполированного самовала и начал основательно бриться, в смысле, делать так, чтобы выглядеть перед дамами (если оные предвидятся) не совсем заросшим, а немного.

. . .

В доме архиерея матерились.

Поручик Ржевский и Пьер Безухов не могли решить, кто первый пойдет на разведку.

Перепалка продолжалась уже третий день.

. . .

Когда в поезде кончилось все, что можно было съесть, включая ананасы и запасы рябчиков, Василий Иванович заявил, что пора принимать решительные меры и недвусмысленно посмотрел на Петьку.

Петька же заявил, что насчет мер он уже решил, на том и порешили.

За хавкой послали Фурманова.

. . .

В доме архиерея дрались.

Выбранный общим собранием в составе поручика Ржевского и Пьера Безухова Ржевский наотрез отказывался идти в разведку, мотивируя это тем, что если его убьют, Наташа Ростова сойдет с ума, а Пьер вообще смухлевал со своей монеткой, и что всему полку известно, что у него там четыре головы на два орла.

На разведку Пьеру было глубоко плевать, но честь жены и монетки его немного волновали.

Бинты и йод в доме архиерея кончались...

Глава седьмая

Итак, постепенно, шаг за шагом, абзац за абзацем, мы приближаемся к минуте, когда встретились, наконец, два противоположных фронта поручик Ржевский и просто Петька из легендарной дивизии Василия Ивановича.

Посланный за питанием Фурманов бесследно пропал.

Василию Ивановичу очень недоставало провианта, но рисковать он не решался.

После полутора суток, проведенных в темноте и без провизии, дивизия Василия Ивановича, точнее, то, что от нее осталось, начала скучать.

Из темного угла почтового вагона раздавались томные вздохи Анки, заставлявшие Петьку издавать не очень приличные в обществе звуки.