Шрифт:
– Они ваши родственницы, мадемуазель?
– Как же!.. Не имея возможности иначе помочь, я старалась хоть знаками выразить им сочувствие. Их слезы и унылый вид прелестных лиц ясно убедили меня, что они такие же невольные пленницы в монастыре, как я в больнице!
– Я начинаю понимать... вы жертва семейной злобы.
– Какова бы ни была моя участь, я заслуживаю меньшего сожаления, чем двое детей... Их отчаяние меня очень тревожит... Кажется, больше всего их мучит разлука... Из немногих слов, сказанных мне сейчас одной из сирот, я поняла, что они жертвы злодейского замысла... Но, благодаря вам появляется возможность их спасти. С тех пор, как я здесь, я лишена возможности общения с внешним миром. У меня нет ни пера, ни бумаги. Но если вы будете внимательно меня слушать, то, быть может, мы сумеем бороться против гнусного преследования.
– Говорите же, мадемуазель, говорите!
– Солдат, привезший девушек во Францию, отец Агриколя, здесь?
– Да. Если бы вы видели его гнев и отчаяние, когда исчезли девушки, доверенные ему умирающей матерью!
– Необходимо, чтобы он воздержался от всякого насилия... иначе все потеряно. Вот возьмите это кольцо.
– Адриенна сняла с одного из пальцев колечко.
– Отдайте кольцо ему и пусть он сейчас же идет... вы запомните имя и адрес?
– Не беспокойтесь, мадемуазель, не забуду. Агриколь только один раз произнес ваше имя, а я не забыла. У сердца есть своя собственная память!
– Я это вижу, милое дитя! Так запомните имя: граф де Монброн...
– Граф де Монброн... Не забуду.
– Это один из моих добрых старых друзей. Он живет на Вандомской площади, в доме N_7.
– Вандомская площадь, N_7. Я запомню.
– Пусть отец Агриколя идет к нему сегодня же. Если его нет дома, пусть подождет. Он должен ему отдать это кольцо в доказательство, что его прислала я, и пусть он ему подробно расскажет обо всем: и о похищении сестер Симон, и адрес монастыря, где их задерживают как пленниц. Обо мне пусть тоже сообщит, что меня заперли в больницу доктора Балейнье... Правда всегда чувствуется: граф ему поверит. Это человек поразительного ума, очень опытный и обладающий большим влиянием. Он тотчас же предпримет необходимые шаги, и завтра, самое позднее послезавтра, я в этом уверена, я и бедные сироты, мы будем на свободе. И все это благодаря вам... Но минуты дороги... торопитесь... Нас могут застать вместе... спешите, дитя мое...
Уже совсем собравшись уходить, Адриенна еще раз обернулась к Горбунье и таким сердечным, ласковым тоном сказала ей, что бедная девушка ни на минуту не усомнилась в искренности этих слов:
– Господин Агриколь сказал мне, что сердце мое стоит вашего: только теперь я поняла, как лестно, как почетно для меня это сравнение... Прошу вас, дайте вашу руку...
– Прибавила она со слезами на глазах и протянула сквозь решетку свою прелестную ручку.
Слова и движения Адриенны были полны такого дружеского участия, что Горбунья без ложного стыда вложила свою исхудавшую руку в руку красавицы-аристократки.
Порывом невольного, святого почтения Адриенна поднесла эту руку к своим губам и проговорила:
– Если я не могу поцеловать мою спасительницу как сестру, мне хотя бы поцеловать руку, облагороженную и освященную трудом!
В это время в саду больницы послышались чьи-то шаги, и Адриенна быстро скрылась между деревьями, успев шепнуть Горбунье:
– Смелее... не забудьте... надейтесь!
Все это произошло так быстро, что молодая работница не успела сделать ни шагу. Слезы струились по ее бледным щекам, но теперь это были слезы радости. Мадемуазель де Кардовилль обошлась с ней, как с сестрой; она поцеловала руку ей, несчастному существу, прозябающему в бездне нищеты и отчаяния; она гордилась, что сердца их схожи... Трудно найти пример более чистого чувства равенства, чувства, сходного с дивными словами Евангелия. Есть слова и впечатления, которые заставляют добрую душу забыть о целых годах страдания и муки. Они, как блестящая молния, открывают иногда человеку его собственное величие. То же случилось и с Горбуньей: благодаря великодушным словам, ей стало ясно на минуту сознание ее высоких достоинств... И хотя это чувство промелькнуло очень быстро, но Горбунья невольно сложила руки и взглянула на небо с чувством глубокой благодарности. Если она и не исполняла обрядов, как выражаются ультрамонтаны на своем жаргоне, то никто больше нее не был проникнут чувством истинной христианской веры, которая в сравнении с обрядностью является тем же, чем неизмеримая беспредельность звездного неба в сравнении с ограниченным куполом любого храма!
Через пять минут после прощания с мадемуазель де Кардовилль Горбунья, выбравшись никем не замеченной из сада, постучалась в дверь кладовой для белья.
Ей отворила одна из монахинь.
– Здесь мадемуазель Флорина, с которой я пришла, сестра?
– спросила швея.
– Она не могла вас так долго ждать и ушла... Вы были у матушки настоятельницы?
– Да... да, сестра, - отвечала Горбунья, опустив глаза.
– Не будете ли вы добры указать мне выход?
– Идите за мной!
Горбунья шла за монахиней, дрожа при мысли о возможности встречи с настоятельницей, которая, несомненно, была бы вправе удивиться и учинить допрос о причине столь долгого пребывания в монастыре. Наконец первая дверь из монастыря за ней затворилась. Поспешно пройдя по широкому двору, Горбунья подошла к домику привратника, чтобы попросить выпустить ее из ворот, как вдруг грубый голос за дверью произнес следующие слова:
– Кажись, старина Жером, придется нам сегодня ночью удвоить караул. Я хочу вложить в ружье две пули вместо одной... Мать-настоятельница приказала обойти кругом два раза вместо одного...
– Мне, брат, ружья не надо... У меня коса так отточена, что любо... Это оружие садовника... и следует сказать - не худое оружие.
Невольно встревоженная этими нечаянно подслушанными словами, Горбунья робко позвонила и попросила ее выпустить.
– Вы это откуда взялись?
– подозрительно спросил привратник, показавшись на пороге двери с ружьем, которое он заряжал.
– Я от матушки-настоятельницы, - робко ответила Горбунья.
– Правда?
– грубо сказал Николя.
– Что-то вы не похожи на важную птицу... Ну, да ладно... все равно... проваливайте... да поживее!