Итак, в то время как Шарлю, любящий мужчин, описывается как типичный представитель "извращенцев" как вида, Альбертина, любящая женщин, навряд ли на этом основании подпадет под определенную таксономическую рубрику; похоже на то, что в Альбертине и Шарлю сосуществуют во взаимной анахронической слепоте две последовательные стадии гомосексуального определения, премедикализационное - однополых актов, и постмедикализационное гомосексуальных типов. Или иначе - для некоторых читателей Альбертина может выглядеть воплощением утопической реализации универсализующего подхода к гомо / гетеросексуальному определению, тогда как несравненный Шарлю (то есть несравнимый с Альбертиной) дистопически воплощает миноритизующий подход.

Но, возможно, не к "самой" Альбертине или ее подружкам - в клубке взаимоотношений, ее окружающих - нужно обращаться в первую очередь, отыскивая фигуру гомосексуала. Как указывает Риверс, шквал перечтений, поднявшихся после 1949 года и основанных на предположении, что Альбертина "на самом деле была" мужчиной - т. е. [как персонаж] она базировалась, согласно намекам Пруста в общении с Жидом и другими, на портрете шофера Пруста, Альфреда Агостинелли, или какого-то другого мужчины - перечтений пусть вульгаризующих, путаных и гомофобных, пусть непохожих на литературную критику или неприемлемых в своих предпосылках о письме и любви, но все же этот шквал столь мощно отреагировал на множество безошибочных провокаций текста, что возможность прочтений Альбертины "как" мужчины - а в каком именно смысле, каждый раз уточнялось по-разному - эта возможность привилась и сейчас как минимум неотъемлемо присутствует в наборе допускаемых текстом интерпретаций.[21] Однако в той степени, в которой Альбертина - это мужчина, вопрос, остающийся без ответа, заключается не столько в том, почему он [Альбертина] не подпадает под таксономическую рубрику "извращенца", сколько в том, почему не подпадает под нее мужчина-рассказчик, который его алчет, - а он-то и не подпадает. Но вместе с этой возможностью "транспозиций" немало других противоречий также выходит на поверхность. Например, если Альбертина и рассказчик одного гендера, то должны ли предполагаемые "внешние" любови Альбертины, которые маниакально воображаются рассказчиком как воображаемо ему недоступные, любови, удерживающие за их любовным объектом женский гендер, должны ли они тогда транспонироваться по ориентации в гетеросексуальные желания? Или же, удерживая трансгрессивную однополую ориентацию, они должны сменить гендер своего любовного объекта и транспонироваться в мужские гомосексуальные желания? Или же, в рамках гомосексуальности, после всего этого не становится ли гетеросексуальная ориентация более трансгрессивной? Или - как говорит "народ Долины"[22] что?

Итак, и весь спектр противоречий вокруг гомо / гетеросексуального определения, и его пересечение со всем спектром противоречий вокруг гендерного определения, все это задействуется - в той степени, в которой не поддается проблематизации - в сюжетной линии Альбертины и в ее несопоставимости с представлением Шарлю. Вдобавок вопрос о гендере здесь сам по себе опутан противоречиями. Разумеется, ни на чем в изображении Шарлю не сделан упор больший, чем на том моменте, что его желание к мужчинам есть с необходимостью результат сексуального извращения, плененности и сокрытости истинного женского "я" за его обманчиво, и даже камуфляжно маскулинным фасадом. Как мы уже говорили, эта модель требует приписывания каждому человеку его "истинного" внутреннего гендера, и разделения людей на гетерогендерные пары согласно их "истинным" гендерам. Мы показали, как настояние нарратива на таком "извращенном" прочтении гомосексуального желания перекрывает даже примечательные примеры головокружительной путаницы и очевидных нарушений в тех разделах, которые, группируясь вокруг фигуры Шарлю, претендуют на роль определяющих представлений гомосексуальности как феномена. И тем более странно, что в посвященных Альбертине томах, наполненных непомерно раздутыми медитациями на тему того, что эта женщина могла чувствовать к другим женщинам и что с ними проигрывать (или же, в транспонированном прочтении, что этот мужчина мог чувствовать к мужчине-рассказчику и другим мужчинам и что проигрывать с ними), эта цепочка умозаключений или потенциальных улик практически выпадает. Потому ли, что, в некотором онтологически ином смысле, "Альбертина" "глубоко внутри" "на самом деле" "есть" мужчина, которого нам столь редко представляют с помощью языка, что пытается объяснить сексуальность Альбертины, утверждая, что на самом деле, глубоко внутри, она мужчина? Но подобные транссексуальные объяснения не применяются ни к рассказчику, ни - сколь-нибудь часто - к Андре, Эстер, Леа, прачкам и продавщицам, с которыми связана - или предполагается, что связана - Альбертина. Где бы в водовороте вокруг Альбертины ни разыскивалась однополая сексуальность, приписывание "истинного" "внутреннего" гетерогендера не является существенной частью этого процесса восприятия. Или, может быть, лучше сказать, что стремительное размывание и растворение в этом водовороте объектов восприятия требует забвения метафоры "извращения", чье удержание столь долго было предметом тщательной и очень трудоемкой работы. Вместо нее, хотя и вне сравнения с ней, видимо, возникает гендерно-сепарационный акцент на женских связях Альбертины с женщинами и не как переходящими границы гендера, и не как застывшими на границе между гендерами, женщинами не омужествляемыми - женщинами в самом их лесбийстве, в самой сущности женского - определенно зафиксированными в самом центре женственности. Действительно, если и могут эти две версии гомосексуального желания иметь что-то общее, так только асимметричный список женственностей: Шарлю феминизируется его гомосексуальным желанием, но так же, в той степени, в которой гендер вообще задействован в ее сексуальности, Альбертина еще чаще феминизируется желаниями своими.[23]

Если гомосексуальность, привязанная к фигуре Шарлю, и гомосексуальность, рассеянная в окрестности Альбертины, не могут одновременно сопоставляться ни в каком непротиворечивом прочтении сексуальной ли ориентации, гендера ли, остается только рассчитывать на то, что практика однополых сексуальных актов покажет путь их описания в некоторой конгруэнтности одна другой. В конце концов, именно через акты - и акты, не определяемые ни структурой личности, ни в обязательном порядке гендером исполнявших их людей - категория "содомии" определялась в предсовременной Европе и до сих пор определяется в предсовременном штате Джорджия. Но даже отклассифицированные по сексуальным актам, Шарлю и Альбертина, похоже, упорствуют во взаимной несопоставимости, хотя, вероятно, только в такой классификации какой-либо вразумительный нарратив изменения может быть различим. Мы уже отмечали "derriere presque simbolique", выставляемый Шарлю. Ский, фантазирующий о том, что предпочтения Шарлю могут повернуть поезд назад, и Жюпьен, вознамерившийся за ним приударить (что прошло успешно), с помощью "различных не слишком утонченных замечаний вроде "Vous avez un gros petard"" (С 632; Pleiade II: 610; СГ 25 [у Любимова иначе - Прим. перев.]), по-видимому, согласны с рассказчиком, уверенно атрибутирующим Шарлю пассивную [receptive] анальную сексуальность, что чересчур точно рифмуется с "истиной" его укрытой глубоко внутри женственности, а также с последующей трактовкой его сексуальности как вырождающейся в мазохизм, что, как оказывается при таком подходе, с самого начала был ее скрытой сущностью. (Здесь позвольте мне остановиться на мгновение, чтобы слегка просветить приятелей-англофонов: если вы один из тех, для кого французский - это греческий, и если ваш доступ к Прусту долгие годы зависит от Скотта Монкриеффа, вы, возможно, не распознали "Vous avez un gros petard", загадочно им переведенное как "Ну разве не пошляк!" (Cities, 9). Вас ожидают и другие подобные сюрпризы.)

Для Альбертины, как обычно, та же самая концептуальная сетка недостаточна для получения карты. Если с ней необходимо ассоциировать определенную эротическую локализацию, то таковая будет оральной. "Что касается мороженного, - говорит она,

то каждый раз, когда я его ем, я сначала рассматриваю храмы, церкви, обелиски, скалы, целую живописную географию, а затем малиновые или ванильные монументы превращаются в холодок у меня в глотке. ... Еще они делают обелиски из малины, которые будут воздвигаться то здесь, то там в жгучей пустыне моей жажды, и у меня в горле я расплавлю их розовый гранит, так что они утолят мне жажду лучше, чем оазисы. (Здесь снова послышался громкий смех - то ли от удовлетворения своим красноречием, то ли это был смех над самой собой, употребляющей столь изощренно хитросплетенные образы, то ли увы!
– это был смех, вызванный сладострастным ощущением чего-то такого вкусного, такого свежего, равным по силе наслаждению сексуальному)". (Cap 125-6; П 134)

Она также ассоциируется с той едой, что поглощает рассказчик, с

"той жарой, когда чувственность, испаряясь, охотнее устремляется к органам вкуса, - испытывая прежде всего потребность в прохладе. Сильнее, чем о поцелуе девушки, она мечтает об оранжаде, о купанье, ее тянет смотреть на очищенную от кожуры, сочную луну, утоляющую жажду неба". (С 669; СГ 54)

Но как явствует даже из этих коротких цитат, если зернистый от увеличения снимок сексуальности Альбертины и может начинаться с вида на ее гланды, основной эффект этой эротической локализации - аннулирование, причем аннулирование чрезмерностью - самой возможности эротической локализации. Чистой дихотомии "активного" и "пассивного" (не касаясь соответствующей им ассоциации с "маскулинным" и "феминным"), очевидно привязанной к анальной сексуальности Шарлю, определенно не существует в этой мускульной пещере, где так свободно играют наслаждения сосания, поедания, произношения, хихиканья; но акцент на "прохладе", например, в дальнейшем приводит к трактовке в качестве органа этой сексуальности всей кожной оболочки тела, и внешней и внутренней, которая затем как бы продолжается эластическим покровом самого видения, тянущегося до самой очищенной и сочной луны и разжевывающего ее.

"Я опять увидел, как Альбертина садится за фортепиано, темноволосая, розовощекая, чувствовал на губах ее язык, который пытался их раздвинуть, такой материнский, несъедобный, но питательный, священный язык, таивший в себе огонь и росу, и когда она только проводила им по моей шее, по животу, эти пусть поверхностные, но все же порожденные изнутри ее плоти ласки, представлявшие собой как бы изнанку ее ткани, создавали иллюзию таинственной сладости проникновения". (F 507-8; Б 76)

Неважно, что Альбертина и рассказчик демонстрируют некоторую путаницу в том, надо ли их считать любовниками "в полном смысле этого слова" (Cap 125-6; П 134): хотя она, по крайней мере для рассказчика, и оргазмична, эта сексуальность, "французскость" которой всего лишь метонимия, обширна почти настолько, чтобы фигурировать как сексуальность в том же регистре, что и плотная, сжатая, "тучная"[24] "греческость" Шарлю.

И в то же время, именно на этой арене, грубо говоря, сексуальных актов легче всего сконструировать ценностно-нагруженный, утопический нарратив сравнения Шарлю с Альбертиной. Сексуальность Альбертины может расцениваться как представляющая бесконечность, неопределенность, непредвиденность, игру и т. д. и т. п., - по контрасту с сексуальностью Шарлю, обозначение границ которой можно проделать так, что она будет выглядеть работой, но это не все; существует даже эволюционный нарратив, к которому могут прилагаться эти атрибуции: дело выглядит так, что историки сексуальности должны приучаться думать о чем-то вроде всемирно-исторической популяризации орального секса, где-то в конце девятнадцатого века.[25] Это, в свою очередь, наводит на мысль, что относительно стабильное уравнение, согласно которому анальный секс был основным публично означивающим актом сношений между мужчинами, было дополнено на рубеже веков возрастающей видимостью орального секса между мужчинами. (Судебные процессы над Уайльдом, в ходе которых были представлены общественности намеки, касающиеся актов анального секса, что в результате, как оказалось, не были характерны для сексуальности Уайльда вообще, могут считаться удобной вехой в этой трансформации.)[26] То, что оральный секс относительно сложно, в противоположность анальному, схематизировать в биполярных терминах активного / пассивного, и, аналогично, мужского / женского, также может выглядеть конгруэнтным процессу, в котором тропу гендерного извращения-инверсии был открыт путь к гомо-тропу гендерного тождества. С этой точки зрения выглядящую отсталой сексуальность барона де Шарлю можно рассматривать как связанную столь же эмблематическим и дискредитирующим образом с его реакционными политическими взглядами, сколь показным образом связана она с его унизительной женственностью; Альбертина, соответственно, может выглядеть воплощением более современной, менее уродующей и иерархической сексуальности, когда она (или он) представляет собой наделенную бoльшими возможностями и силой "Новую Женщину".[27]