Я не ошибся: в его тонг незаметно и настойчиво вкрался легкий оттенок армейского превосходства. И он слегка покосился на мою фуражку.

Я снял фуражку и сказал:

– Да нет, не совсем.
– Во мне вдруг заговорила фамильная гордость: Так было, пока мой брат Симор не принимал участия. И все стало примерно по-старому, когда он ушел с радио. Но при нем все было иначе, вся программа. Он вел ее как беседу ребят за круглым столом.

Лейтенант поглядел на меня с несколько повышенным интересом.

– А вы тоже участвовали?
– спросил он.

– Да.

С другого конца комнаты из невидимого пыльного убежища на кушетке раздался голос его жены;

– Посмотрела бы я, как м о е г о ребенка заставили бы участвовать в этом идиотизме, - сказала она, - или играть на сцене. Вообще выступать, Я бы скорее у м е р л а, чем допустила, чтобы мой ребенок в ы с т а в л я л с я перед публикой. У таких вся жизнь бывает исковеркана. Уж одно то, что они вечно на виду, вечно их рекламируют - да вы спросите любого психиатра. Разве тут может быть н о р м а л ь н о е детство, я вас спрашиваю?

Ее голова, с веночком набекрень, вдруг вынырнула на свет божий. Словно отрубленная, она выскочила из-за спинки кушетки и уставилась на нас лейтенантом.

– Вот и ваш братец такой, - сказала голова.
– Если у человека детство начисто изуродовано, он никогда не становится по-настоящему взрослым. Он никогда не научится приспосабливаться к нормальным людям, к нормальной жизни. Миссис Феддер именно так и говорила там, в чьей-то дурацкой спальне. Именно так. Ваш братец никогда не научится приспосабливаться к другим людям. Очевидно, он только и умеет доводить людей до того, что им приходится накладывать швы на физиономии. Он абсолютно не приспособлен ни к браку, ни вообще к сколько-нибудь нормальной жизни. Миссис Феддер и м е н н о т а к и говорила.
– Тут голова сверкнула глазами на лейтенанта: Права я, Боб? Говорила она или нет? Скажи правду!

Но тут подал голос не лейтенант, а я. У меня пересохло во рту, в паху прошиб пот. Я сказал, что мне в высокой степени наплевать, что миссис Феддер натрепала про Симора. И вообще, что про него треплют всякие профессиональные дилетантки или любительницы, вообще всякие сукины дочки. Я сказал, что с десяти лет Симора обсуждали все, от дипломированных Мыслителей идо Интеллектуальных служителей мужских уборных по всем штатам. Я сказал, что все это было бы законно, если бы Симор задирал нос оттого, что у него способности выше среднего. Но он ненавидел выставляться. Он и на эти выступления по средам ходил, как на собственные похороны. Едет с тобой в автобусе или в метро и молчит как проклятый, клянусь богом. Я сказал, что вся эта дешевка - разные критики и фельетонисты - только и знаки, что похлопывать его по плечу, но ни один черт так и не понял, какой он на самом деле. А он поэт, черт их подери. Понимаете, настоящий п о э т. Да если бы он ни строчки не написал, так и то он бы всех вас одной левой перекрыл, только бы захотел.

Тут я, слава богу, остановился. Сердце у меня колотилось, как не знаю что, и, будучи неврастеником, я со страхом подумал что именно "из таких речей рождаются инфаркты". До сих пор я понятия не имею, как мои гости реагировала на эту вспышку, на поток жестоких обвинений, которые я на них вылил. Первый звук извне, заставивший меня очнуться, был общепонятный шум спускаемой воды. Он шел с другого конца квартиры. Я внезапно осмотрел комнату, взглянул на моих гостей, мимо них, даже сквозь них.

– А где старик?
– спросил я.
– Где старичок?
– Голос у меня стал ангельски-коротким.

Как ни странно, ответил мне лейтенант, а не его жена.

– По-моему, он в уборной, - сказал он. Он заявил это с особой прямотой, как бы подчеркивая, что принадлежит к тем людям, которые без всякого стеснения говорят о гигиенических функция организма.

– А-а, - сказал я. В некоторой растерянности я обвел глазами комнату. Не помню, да и не хочу вспоминать, старался ли я нарочно не замечать грозных взглядов невестиной подружки или нет. На одном из стульев я обнаружил шелковый цилиндр дяди невестиного отца. Я чуть было не сказал ему вслух: "Привет!"

– Сейчас принесу выпить чего-нибудь холодного, - сказал я.
– Одну минуту.

– Можно позвонить от вас по телефону?
– вдруг спросила невестина подружка, когда я проходил мимо кушетки. И она опустила ноги на пол.

– Да,да, конечно, - сказал я. Тут же перевел взгляд на миссис Силсберн и лейтенанта.
– Пожалуй, сделаю всем по "Тому Коллинзу", конечно, если найду лимоны или апельсины. Подходит?

Ответ лейтенанта удивил меня неожиданно компанейским тоном.

– Давай! Давай!
– сказал он, потирая руки, как заправский пьянчуга.

Миссис Силсберн перестала раccматривать фотографии над столом, чтобы дать мне последние указания:

– Для меня, пожалуйста, только самую чуточку джина в питье. самую чуточку, пожалуйста! Одну капельку, если вам не трудно!

Как видно, за то короткое время, что мы провели в квартире, она уже немного отошла. По-видимому, тут помогло и то, что она стояла почти под самым вентилятором, который я включил, и на нее шел прохладный воздух. Я пообещал сделать питье, как она просила, и оставил ее у фотографий мелких "знаменитостей", выступавших по радио в тридцатых, даже в конце двадцатых годов, среди ушедших теней нашего с Симором отрочества. Лейтенант же не нуждался в моем обществе: заложив руки за спину, он с видом одинокого знатокалюбителя уже направлялся к книжным полкам. Невестина подружка пошла за мной, громко зевнув во весь рот, и даже не сочла нужным ни подавить, ни прикрыть свой зевок.