— Заструги?! — крикнул Павел. — Как там эти проклятые заструги, Геворк?

— Поперечные.

— Лед?

Геворк долго молчал, а потом тихо ответил:

— Лед такой же.

— Что впереди?

— Туман.

— Трещины?

— Нет.

— Торосы?

— Тоже нет.

— Устал, Нёма?

— Ничего.

— Держи крепче, я посмотрю.

Павел приподнялся и увидел впереди белый лед. Он увидел его одновременно с Аветисяном.

И машина пошла вниз, на белый толстый лед, который должен выдержать самолет, который обязан выдержать самолет, который не может не выдержать самолета.

Стало тихо и звонко. Все сидели в оцепенении, закрыв глаза. Пьянков дышал тяжело, с хрипом. Мотор выключили, и сейчас было слышно тяжелое хриплое дыхание Пьянкова и ничего больше.

— Пошли смотреть лед, — сказал Павел, — пошли, ребята.

Он хотел подняться, но почувствовал, что подняться не может: в ногах была пудовая тяжесть. Руки тряслись, во рту было так, словно он полчаса жевал окурок.

— Отдохни, — сказал Аветисян и вытер ему своим кашне мокрую шею.

— Если бы каждый человек в мире был хоть немножечко музыкантом, то, ей-богу, жилось бы всем хорошо и спокойно, — сказал Годенко и закурил.

Он прилетел на станцию «Северный полюс» и сейчас сидел в балке у начальника.

Только что кончили передавать «Испанскую сюиту» Лало. Ее играл известный советский скрипач Игорь Безродный. Годенко отдыхал с ним прошлым летом в Коктебеле. Они жили рядом, и Годенко любил смотреть, как работал скрипач. Было жарко, он ходил по комнате без рубашки, и обычно доброе и милое лицо его менялось: играя, он поджимал по-стариковски губы и сердито хмурил брови. Он очень внимательно слушал себя и хмурился еще больше, когда играл не так, как ему хотелось. У него были интересные руки: предплечье округлое, женственное, средняя часть — тоже мягкая, скрыто мускулистая, и кулак боксера. Но когда он играл, пальцы его и сама кисть становились необыкновенно подвижными, легкими и чуткими.

«Гениальный Крейслер, — сказал скрипач Годенко, — учил сонату Бетховена шесть лет». Годенко это понравилось: он считал, что музыка сродни исследованию в Арктике. Годы и труд — лучшее мерило успеха. И вернейшая тому гарантия.

Безродный рассказывал ему, что в Японии есть профессор Судзуки, у которого по всей стране три тысячи учеников. Это мальчики и девочки трехлетнего возраста.

«Зачем вам так много учеников? Что это даст?» — спросил скрипач у профессора во время гастролей по Японии. «Я не хочу сделать их виртуозами, — ответил профессор, перенесший две войны и Хиросиму. — Если люди будут приобщены к музыке с детства — войн не будет. Физическая расправа противна самому духу музыки. Я имею в виду скрипичную музыку, конечно».

Годенко сидел и курил. В приемнике слышались писки и шумы. Концерт только что кончился, а новая передача не начиналась. Никаких новых известий ни от Морозова, ни от Богачева не поступало. Морозов только передал, что Струмилин лежит с сердечным припадком, а ведет самолет Богачев. По времени Богачев должен был прилететь на станцию, но пока что он даже не вышел на связь. Все собравшиеся в балке у начальника станции понимали, что это могло значить, но никто об этом не говорил. Старались говорить на отвлеченные темы: о музыке, о новых кинофильмах, о живописи.

Первым не выдержал Муромцев — летчик-ас, прилетевший с Годенко. Он предложил:

— Может, я облетаю район?

— Подождем, — ответил Годенко, — ветер плохой, туман, наверное, Богачев низко идет, скорость теряет. Как погода?

Метеоролог ответил:

— Разъяснивает.

— Вы сибиряк? — улыбнулся Годенко.

— Да. А откуда вы знаете?

— По «разъяснивает». Хорошее слово, сибирское.

В балок вошел повар. Он работал в ресторане «Европейском» в Ленинграде. Ему было двадцать два года, но он считал себя истинным полярником.

— Что нового? — спросил он. — Радио не принесло никаких вестей?

Он любил выражаться по-полярному. После двух месяцев пребывания на полюсе ему казалось унизительным говорить как-либо иначе.

— Много говорите, — улыбнулся Годенко, — экономьте время. Просто спрашивайте — «слухи»? И все будет ясно.

— Если б я был артист, то рассказал бы вам смешной случай, происшедший у нас в ресторане, — сказал повар.

Годенко хмыкнул:

— Про «если бы» существует хороший анекдот. Один старый одесский портной сказал: «Если бы я был царь, так я бы жил по-царски и даже лучше„. — „А как лучше“? — спросили его люди. «Я бы еще немножечко шил“, — ответил старик.

Зимовщики не успели посмеяться. Вбежал радист. Он крикнул с порога:

— От Богачева есть!

Все, словно по команде, встали со своих мест.

Богачев прилетел на станцию через пять часов. Зимовщики выходили из самолета, и Годенко поочередно обнимал каждого. Он обнимал ребят, но со стороны казалось, что он не обнимает их, а тревожно ощупывает.