– Юр, Юра, признайся...
– В ее голосе смешались испуг и гордость.
– Ты ее угнал?.. Ради меня?

Всего мгновение - и она другая. Масло.

– Ну... Может, помаленьку... придумаем что-нибудь, Юр... Останови...

Еще через час он сидел с отцом на вросшем в землю, толстенном, в два обхвата, листвяжном бревне возле ворот. Курили.

– Я на поле заворачивал, - сказал Юрий с укором.

Отец сегодня по случаю воскресенья был свободен от своего Комитета, но вид имел усталый. Устало-задумчивый. Разглядывал белую приземистую машинку, в которой по-прежнему, олицетворяя покорность и верность, сидела Лена.

– Тут два решения, - сделал вид, что не услышал про поле, отец, и голос его был жесткий, какой помнил Юрий по детству, при отчитывании за шалости или двойки в школьном дневнике.
– Либо отогнать куда подальше и под откос вместе с этой... шалавой. Либо... Либо!
– Повысил голос, распаляя гнев. Либо вернуться и повиниться!.. Что предпочтем?

Бросил окурок и вдруг почти взвизгнул. Как тормозная колодка:

– Ты!.. Ты что ж со мной делаешь?!
– И дальше, дальше: - Думаешь, я все могу покрыть? Все выкрутасы?! Заскоки твои пацаньи?..
– Тут же остыл, добавил почти со злорадством, с каким-то высокомерным торжеством: - Да, может, и могу... Но!..

Наполеоном он, кажется, до сих пор не стал, хотя, видимо, метил, мечтал. Наполеоном-общественником... без зарплаты.

– Чего кричать-то? Смертной казни, по-моему, не ввели еще за пустяки.

От этих слов отца прорвало и ввергло в привычный многослойный монолог его стихию, конек, смысл всей его жизни, может быть. Он говорил обычное, знакомое Юрию чуть ли не с пеленок, набившее в мозгу твердущую мозоль... Как много они с матерью потратили себя на него, их единственного ребенка; затем прошвырнулся по катастрофической обстановке в стране и в мире (все, дескать, рушится, каждый вконец стал сам за себя; повсюду, куда ни глянь, теракты и теракты, да и у них здесь, за деревней, сегодня ночью опять стреляли!). Потом - о матери, хозяйстве, сыновьей совести; о себе, заваленном важнейшими делами, проблемами в Опорном пункте, о своем честном имени. И, выдыхаясь, теряя скорость, о халдах, сбивающих с пути истинного безмозглых пацанят...

Он говорил эмоционально, потрясая кулаком, точно собираясь ударить Юрия. Но за этим виделась театральность, плод тщательных и долгих репетиций, и Юрий слушал хоть и не перебивая, но равнодушно, да, в общем, практически не слушал.

Но тут отец сбавил громкость до предела, и слова пошли новые, иные... Да, это было нечто новое, что он желал бы, давно желал бы, да не мечтал услышать.

Что к августу - подумать только!
– он, Юрий, может быть дома. Поскольку половина наказания, этих прибавленных трех лет, приходится на август. А он, его отец, как-никак - теперь немаленькая шишка в такой солидной, хоть и общественной, структуре, как Опорный пункт цивилизации, и мог бы поднажать кой на кого...

– Но!..
– снова сорвался на крик.
– Но при твоих выходках!.. Ну-ка высаживай эту шалаву свою и поехали. Повинишься...
– Отец вскочил.
– Пойду машину вызову. Скорее надо, чтоб мне засветло туда-сюда хоть обернуться...

Отца возила машина с синенькой мигалкой. Мигалка упрощала процесс передвижения, как конвоир, к тому же - придавала вес в любом деле. Тем более - в деле возвращения сына на место законной службы.

Но по темноте и с мигалкой, и без нее не очень-то поездишь. Ночами вдоль дорог водились силы некие - попадешь к ним, считай, сгинул. Может, найдет кто в кустах через полгода... Ценилось у этих сил буквально все. Деньги, конечно, машины, оружие, одежда, даже, поговаривали, и само человеческое мясо, которым якобы кормили пушных зверьков да наверняка тогда уж и свиней. Свинья травой сыта не будет, а о дробленке и комбикорме повсеместно и давным-давно забыли.

Оружие имел, если пошмонать, каждый. Даже у пацанят торчали из-за поясов тозовочные самострелы-пищали. Так времечко повелело. Зато денег почти что не было ни у кого. Все задолжали государству, и государство, в свою очередь, всем. В выпусках новостей то и дело показывали министров, жертвующих часть своих зарплат детдомам и домам инвалидов. А как выживало изо дня в день большинство, бог только, может, ведал, и то сомнительно. Потому как и богу, пожалуй, было уже не до мирян, их мирских делишек, их ненасытных желудков и вечно пустых кошельков.

Однако беда Юрия сейчас, как он ее воспринимал, была в другом. Что ему бог и люди, министры да и государство это - весь этот дурдом? Ему сейчас, после четырех с половиной лет альтернативки, на бревне-скамейке возле родного дома и в двух шагах от своей Еленки-елки, хотелось никуда и никогда больше не двигаться. А так бы, как сейчас... И, может, под возраст и благодаря долгой несвободе тянуло показать, всем показать, доказать, что он - это он, ни от кого не зависящий, на всех плюющий. Взять Ленку и увезти, спрятаться с ней далеко и надежно в теплую уютную берлогу.

Хм, но разум, этот непобедимый гипнотизер-обманщик, еще до того, как отец ушел в дом вызывать машину и одеться по-деловому, доказал, без единого довода убедил: надо вернуться туда, откуда утром сорвался, надо повиниться, прогнуться. И так пожить, потерпеть еще сколько-то, пока не освободили, не разрешили быть собой.

...Он еще успел на вечернюю воскресную спевку своих приятелей-альтернативщиков.

В бытовке казармы они, человек семь парней, вооружившись гитарами, тазами, ложками, галдели, балдели, выпускали пар. Орали первое, что приходило на язык под какофонию, считающуюся мелодией. Записывали на магнитофон и называли свои композиции "добровольно-принудительной альтернативой".