Уже после их поимки провалу способствовало неожиданное самоубийство одного парня из их группы. Это сразу же возбудило подозрения; был произведен обыск, во время которого у одного из них в кармане были найдены радионаушники... Постучала Хильда - и мы расстались.

В последующие дни я почти не видела Анико. Были дни, когда она вообще не подходила к окну. Оказалось, что ее ежедневно возили для допроса на Швабскую гору, откуда она возвращалась лишь поздно вечером. Там она познакомилась с некоторыми из моих сожительниц по камере, которых тоже брали туда на допрос.

{352} От них я узнала, что ее сбросили на парашюте в Югославии и там она провела несколько месяцев у партизан.

Анико снова стала от времени до времени появляться на короткое время у окна своей камеры. Она вырезала из бумаги большие буквы и составляла из них слова.

Но нередко она внезапно исчезала, не закончив предложения. Я узнала, что до окна она дотягивалась, ставя на койку стол, а на стол - стул. Но стулом она могла пользоваться лишь очень короткое время по утрам, когда на нем вносили в камеру умывальный таз. При первых же звуках приближающихся шагов она спрыгивала на пол.

В те редкие дни, когда не было допросов, я могла наблюдать за ней во время прогулок по двору; точнее говоря - я видела ее лишь в те короткие мгновения, когда в колонне заключенных она проходила через тот дальний угол двора, который был виден из окна моей камеры. Заключенных водили по двору попарно, но Анико, как одиночная заключенная, шла одна в конце колонны. Зная, что я наблюдаю за ней, Анико, подходя к этому углу, поднимала глаза и смотрела на мое окно. Хотя и принимались все меры, чтобы мы не могли встретиться, однажды наша группы оказались на прогулке в одно время.

В ту пору большинство заключенных уже знали Анико или, по крайней мере, слышали о ней. Поэтому все, знавшие о наших взаимоотношениях, с волнением ждали нашей встречи. Но оно казалось невозможным: я была впереди колонны, а Анико в конце. Посередине {353} двора, зорко наблюдая за заключенными, стояла надзирательница, а по краям в разных местах была расставлена военная охрана. Анико несколько раз выходила из строя, делая вид, что завязывает шнурки на ботинках; при этом она каждый раз все больше отставала от продолжавшей двигаться колонны. Когда мы наконец поравнялись, шедшая рядом со мной арестантка отступила назад и на ее место быстро встала Анико. Мы шепотом переговаривались, но я все время не спускала глаз с надзирательницы, замолкая каждый раз, когда ее взгляд останавливался на нас. Анико сказала мне: "Имей в виду, мама, мы и без того находимся тут в величайшей опасности и нам нечего терять. Так оставим лишние предосторожности и продолжим разговор!".

Она рассказала мне, что спустя день или два после нашей первой встречи Рожа хотел допросить меня вторично. Он позвонил мне домой в присутствии Анико, которая в этот момент находилась у него в кабинете. Подошедшая к телефону Маргит сказала ему, что я ушла и не вернулась. На его дальнейшие расспросы она не смогла добавить никаких подробностей о моем исчезновении и местопребывания. Это привело Рожу в ярость. Он бросил телефонную трубку и в бешенстве прошипел: "Она тоже продалась евреям! Она спрятала ее!".

8.

Приближается 17 июля - день рождения Анико. Я все думаю о том, какой смогу послать {354} ей подарок. Вторую посылку мы с ней уже поделили. Но я предусмотрительно не притронулась к баночке с апельсиновым вареньем, опасаясь, что у меня не найдется для нее другого подарка. Когда мои подруги по камере заметили, что я готовлю баночку с вареньем, которую тщательно оберегала, и они знали, для кого, одна из них преподнесла небольшой носовой платок, другая - перчатку для обтираний, третья - кусочек мыла, чтобы я добавила к посылке. В тюрьме - это целое достояние. Одна из надзирательниц согласилась по моей просьбе передать подарок Анико. И в тот же день позднее меня подозвала к двери одна из работниц, и всунула в руку записочку. Всего несколько теплых строк благодарности. Анико писала, что была счастлива получить такой подарок не только потому, что варенье отличное, но, главным образом, потому, что оно апельсиновое и вызвало в ней волну воспоминаний о Палестине. Вглядываясь на прожитые 23 года, она видит, что ее молодость была красивой и жизнь дала ей много хорошего.

Эти ее заключительные счеты с жизнью вонзились, как стрела, в мое сердце.

Я стала замечать, что во время прогулок Анико водит за руку двоих детей - девочку и мальчика. Оказалось, что это дети беженки из Польши, которых вот уже несколько лет вместе с матерью переводят из тюрьмы в тюрьму. Они сразу почувствовали в Анико друга и не отставали от нее. Иногда она играла с ними в {355} прятки, и надзирательницы милостиво допускали это, делая вид, что ничего не замечают. Чтобы развлечь детей, Анико принялась изготовлять для них бумажные куклы, используя для этого всевозможные обрывки бумаги, тряпье и цветные карандаши. По не известным мне причинам ее на время перевели в общую камеру, где находились и эти двое ребят. Она сразу же начала учить их читать и писать, играла с ними и рассказывала им сказки. Но и для взрослых она придумывала развлечения, рассказывая им анекдоты и напевая новые еврейские песни, родившиеся в Палестине. Потом ее снова возвратили в одиночную камеру, но "производство" кукол не прекратилось; продолжалась и наша "воздушная переписка".

Из трех надзирательниц - швабок, сменявших друг друга в течение суток, самой устрашающей была свирепая Мариетта, казалось бы, начисто лишенная человеческих чувств. В ее смену многие заключенные отказывались даже от бесценной для них десятиминутной прогулки. Во время прогулок она с нагайкой в руках стояла посередине двора и, как цирковой дрессировщик, командовала: "Быстрее!
– Медленнее!
– Еще быстрее!" - щелкая при этом нагайкой. Нередко она заставляла заключенных бегать по кругу.