– Стыд - это бог, - глухо сказал Нагнибеда.
– Бог умер?

"Десятки тысяч лет жили люди", - вдруг почему-то вспомнил Бабаев. Мысль эта явилась неизвестно откуда, проскользнула, как метеор, и почему-то засветилась сквозь лицо Нагнибеды, точно была ночь и лицо его было фонарь из бумаги, а в нем, как свечка, эта мысль. Почему-то стало жутко от нее, закрытой, и захотелось ее вынуть и поставить прямо перед собой.

– Десятки тысяч лет жили люди, - сказал он вслух, - и все-таки есть еще стыд? Быть не может!

Он сказал это тихо и медленно и в то же время, наблюдая лицо Нагнибеды, видел (в первый раз увидел) залезшие в рот жидкие, обмокшие желтые усы; от этого все лицо его показалось желтым, волосатым, как мохнатая гусеница.

– Я десять лет изучаю, работаю над этим, - взмахнул рукою Нагнибеда, а вы так сразу, с маху...

– Что изучаете?

– Стыд... и совесть... Стыд и совесть, - отчетливо повторил Нагнибеда.
– Это не одно и то же... Это только родственные понятия.

– Эти люди ночью сошлись - значит, потому что существует еще стыд и совесть?

– Да!
– мотнул головою Нагнибеда.
– Потому что не звери, что хотят чуда, - вот почему!.. Зачем вы смеетесь?

Нарцис лежал около, положив голову на лапы; то закрывал глаза - дремал, то открывал снова; ежился, вздрагивал от каких-то желтых, кружившихся над ним мух; вдруг подымал голову и так гордо и снисходительно смотрел то на хозяина, то на этого длинного чужого человека, что Бабаеву становилось обидно, и он замахивался на него ногою. Нарцис жмурился и покорно пригибал голову к лапам.

– Подъем - это чудо!
– уже кричал Нагнибеда.
– Без подъема - будни, подъем - праздник, чудо!.. Чтобы всем понять, чтобы всем сказать, нужен подъем!

– Чудо - это тонкий расчет; просто не видно, как сосчитали, а счет готов, - скучно сказал Бабаев.

Нагнибеда долго глядел на него, сузив глаза под матовостью очков: глаза делались мельче, острее, ближе, совсем близко, и кололи.

– Людей любить надо!
– вдруг укоризненно протянул он.
– Любить, а не так!.. Все любить надо...

– А если бы вместо меня пред вами был бродяга-каторжник, - опять, смеясь, перебил Бабаев, - с ножом, еще там с чем, и этак - не то что убил бы, а ну, ранил, что ли, обобрал и бросил... Тогда вы что?

– Бродяга что!
– вскрикнул Нагнибеда.
– Бродяга может меня и убить даже - он мое тело убьет, а вот вы... вы... вы хуже! Вы душу мою убить хотите, душу! Только я не дамся! Нет! Я вам не дамся!

У него лицо покраснело и тряслось, как в ознобе, и глаза были страшно переполнены чем-то: страхом, возбуждением, злобой.

– Знаете ли что?
– вдруг сказал Бабаев.
– Это ведь так, в самом деле. Если бы мы были с вами вдвоем на каком-нибудь пустом острове и нечего было бы есть, я бы вас убил и съел. Право! Потом жалел бы, что... мало. А вы могли бы? Не днем - вы слабый - ну, хоть ночью, когда бы я спал, могли бы?

– Я вас боюсь!
– отступил Нагнибеда.
– Я вам искренне говорю: боюсь! Он отступил еще на шаг, помолчал.
– Я лучше пойду к попу, к старенькому сельскому попу, и с ним мне будет легче, с ним мы сговоримся, поймем. А вы... Вас я боюсь... Прощайте!

Он взялся за фуражку; рука дрожала.

Стало плоское и жалкое лицо у него, как раздавленное большим камнем. Распустилось - сжалось. Даже не было уже лица: просто дырявилась какая-то редкая сетка.

Бабаеву почему-то вдруг стало неловко, точно обижен был он сам, а не этот ненужный. Почему-то выбилась откуда-то из глубины ласковая струя, пролилась внутри, и стало тепло.

– Постойте, куда вы?
– взял он за плечо Нагнибеду.

– Домой!
– по-детски отвернувшись, глухо ответил тот.

– Меня, значит, вы не любите, хотя я тоже человек?
– спросил Бабаев.

"Вот возьму и поцелую его сейчас, - подумал он.
– Возьму и поцелую... Что он скажет тогда? Растрогается? Заплачет?"

Нагнибеда обернулся к нему боком и молчал. Теперь, когда он стоял боком, резала глаза кривая линия его спины, тощей согнутой шеи, фуражки, сплюснутой сзади.

Странная, ничем не победимая брезгливость, молодая, здоровая, жадная, как зеленая после дождя трава, выросла вдруг в Бабаеве.