Но робко и тихо он взял ее руку, где она тоньше, около самой кисти, нагнулся к ней, к самому лицу, вспомнил, как отдавал ей себя на кладбище днем и как это было радостно и легко, вобрал в себя запах ее волос и повторил просительно и мягко, как ласкающийся ребенок:

– Скажи что-нибудь еще! О чем-нибудь!

– Ты совсем, как Митя!
– улыбнулась Римма Николаевна.
– И говоришь так же... Правда, правда...

– Ну, расскажи о Мите...
– подхватил Бабаев.
– Это фабрикант ангельских крыльев?

– Что же о нем говорить? Умер уже Митя.

– Умер?.. Да ведь он счастливый был?

– Не знаю... Стал чахнуть и умер.

– А отец?

– Что отец? Отец жив... Недавно был здесь, то есть не так и недавно, еще при муже. Отец у меня еще крепкий. Необыкновенно высокий, знаешь! Страшно высокий! В какой угодно толпе на голову выше всех... Я другого такого и не видела, а он говорил, что видел. И вот, должно быть, смешно! Привык уж, что все под ним, внизу, и вдруг чьи-то глаза вровень со своими... Так и называет его своим тезкой... Не помню уж, где он его видел.

– Ну вот, нашла же, что сказать!
– укоризненно улыбнулся Бабаев и подумал: "Хотя это совсем не то".

– И отлично!
– сказала она.
– Выпьем вина и сядем на диван... Надоело стоять.

Они опять чокнулись стаканами с разным вином, и опять у нее на верхней губе обозначилась грязновато-лиловая полоска.

Она полулегла на диване, подобрав ноги, и Бабаев ощущал коленом острые каблуки ее башмаков, и это ощущение почему-то было неприятно.

Показалось, что и глаза у нее стали мальчишески наглыми.

– А помнишь? Ты должна помнить, - это ты в детстве видела, - на глухой крапиве такие маленькие зеленые жучки, как изумрудины?
– спросил Бабаев.

Она подумала, покачала головой.

– Нет, не помню... И глухой крапивы не помню.

– Как же не помнишь? Лохматая такая, белая, четырехгранная... Пахнет...
– изумленно глядя на нее, объяснял Бабаев.

– Простую крапиву знаю, а глухую нет!
– улыбнулась она.
– Почему она глухая?

Бабаеву почему-то показалось не то обидным, не то страшным, что вот рядом с ним сидит кто-то, кого он считает близким, и не знает глухой крапивы.

– На огуречной траве они тоже бывают, - вопросительно посмотрел на нее он.

– И огуречной травы не знаю!
– уже засмеялась она и так все время глядела на него наклонившимися насмешливыми глазами.

Бабаев захотел представить что-то из ее жизни вот здесь, в этой комнате, и вспомнил о денщике.

– А денщика ты куда дела?
– спросил он.

– Никуда. Спит на кухне. С вечера всегда рано ложится, а утром не может спать: утром "петухи кричат", как он говорит, и его будят.

– Поляк?

– Чех. Ян Смёрчек. Вместо "полоскать стакан" говорит "ласкать стакан".

– Это мне не нужно!
– сказал Бабаев, и почему-то стало ощутимо-больно в голове от сознания, что это не нужно, не важно, не то.

Пусто стало. Какая-то темная, отброшенная было в сторону пустота медленно вползала в него и начинала занимать свое место. Показалось, что у этой пустоты, как у угара, насыщенно-синие, густые кольца и что выползает она отовсюду: из-под тихих кресел в чехлах, из-за лампы, из-за тяжелого шкафа: сквозь голоса и сквозь молчание проходит одинаково неотвратимо.

Тогда, чтобы заслониться, он начал усиленно искать в себе и в этой женщине рядом чего-то общего, совпадающего во всех точках в прошлом, в будущем, в настоящем, и не мог найти.

Бабаев еще раз широко оглядел ее всю, заметил, что глаза ее недвижно улыбались, как и прежде, что одной рукою, правой, она красиво подперла подбородок, а другую бросила вдоль колена, встал, налил себе стакан вина и выпил его глоток за глотком, не отрываясь, потом прислушался к тишине за окнами, зачем-то поправил волосы и подошел к ней прощаться.

– Куда вы?
– отдернула она свою руку.
– Сидите!

Уже не улыбалась. Лицо стало непонимающе-капризное, как у детей.

– Сидите! Некуда идти... И рано.

– Все равно, ведь говорить-то нам не о чем!
– сказал Бабаев.
– Не пойму я вас... И вы меня не поймете... До свиданья!

– Нет! Нет!
– повела она головой.
– Я не пущу.

Она взяла его руку своею, мягкой и теплой, и чуть притянула ее к себе, к складкам тонкого платья, и опять Бабаев увидел какие-то другие, робкие глаза: глядели на него снизу вверх, чуть нахмурясь, и говорили: "Останься!"