– Коробочку-то я вам дала, дайте-ка сюда! Совсем забыла, - сказала старуха.

Голос у нее теперь был уже неприкрытый, грубый, злой; даже и не женский, а какой-то бесполый, жужжащий. Серые растрепанные волосы отовсюду с плоской головы сползли на блузу, замасленную спереди, и протянулись вперед, как деревянные обломки, руки, на которых нельзя было различить, сколько пальцев, - восемь или один.

Бабаев достал коробку из кармана. Была она легкая. Подумал: "Что в ней? Векселя? Процентные бумаги?.. Жаль, не посмотрел!.."

– А я думал, это вы мне в подарок, - с усилием сказал он.

– Ну да! Еще бы, такие подарки делать!
– качнула головой старуха.

Бабаев вдруг вспомнил, что точно так же, вверх и влево, качала головой Надежда Львовна, и тут же забыл об этом.

– Да и не за что дарить, - сказал он, - только напугал вас Нарцисом.

– И то правда, не за что пока... Заслужите.

– Ночь велика, - криво улыбнулся Бабаев, - заслужу еще... Или, может быть, не дай бог?..

Бабаев сидел одетый, шинель жала ему плечи, но ощущение было привычное, точно на дежурстве или в карауле. И там тоже не раздеваются, потому что чего-то ждут. Только там без этого мучительного любопытства, без этого острого нажима глаз.

Бабаев и глаза свои теперь ощущал уже не как глаза, а как тонкие, незаметно режущие ланцеты, и не два, а десятки гибких, длинных, как травы. Обнимали, ползли, впивались в тела, то в это, лежащее на кровати, прикрытое одеялом, то в другое, нагло раздутое, широкое, уходящее и входящее снова.

– Нарцис - умная собака, - сказал Бабаев, - только он слишком жизнь любит... Это в нем смешно: зачем ему?

– Ну, наш Белка, должно быть, умнее был: на крышу за кошками не бегал, - зло отбросила в него старуха.

Злость была плюгавая, шипящая, и Бабаев понял, что он уже неистребимо ненавидит старуху, и от этого где-то внутри стало горячо и бодро.

Он подумал, что если вот теперь он встанет и скажет, что хочет уйти, она испугается, она будет умолять его остаться, просто не пустит никуда, может быть, будет плакать. Она - простая: или слезливая, или наглая, двухколенная, как стеклянная трубка... И такой немногодумный был у нее лоб, прикрытый жидкими волосами, наискось идущими от пробора посредине влево и вправо.

"А ведь у нее точно такой же лоб!" - с испугом присмотрелся вдруг Бабаев к Надежде Львовне.

Он сам не заметил, как - придвинулся или нагнулся на стуле - приблизил свое лицо к ее лицу, охватил его всего глазами и жадно держал, не выпуская.

Может быть, оттого, что лежало на подушке, лицо ее казалось шире, чем днем, и было в нем еще что-то новое. Прическа темных волос сползла назад, обнажив небольшой и плоский, покатый старухин лоб, и припухлость нижней губы, еле заметная днем, была такая же законченная, как у старухи.

Был какой-то испуг в глазах Бабаева; она заметила его, непонимающе улыбнулась. Ее тонкие, шнурочком, брови поднялись встревоженно, и она сказала вдруг, думая о чем-то своем:

– Вот приедет Саша, дам ему нагоняй, чтобы не бросал жену в такое время!

Она пыталась сказать это так, чтобы вышло шутливо, и тон голоса взяла чуть капризный, детский, но вышло жутко. Стало обидно Бабаеву, что вот в ней живут такие плоские, ненужные слова, как-то рождаются, как-то выходят, ничем не окрашенные, вялые, неизвестно зачем.

"А ведь я ей тоже ничего не могу сказать", - подумал он и тут же сказал:

– Чем бы вам Саша помог?.. Он, должно быть, слабый... И вообще, что бы он сделал, интересно?

– О, он бы придумал!
– живо ответила она.
– Его знают!.. У нас бы тут целую ночь полицейский стоял.

Она была так же уверена в чем-то маленьком, но совсем, как старуха. Их две в доме. Под глазами Бабаева тускнела, тухла матовость ее кожи неуловимо, но как-то понятно; матовость, нежность - Бабаев уже искал их, напрягал глаза, чтобы увидеть.

Он хотел было спросить: "А вы очень любите свой дом, свой сад, свое красное одеяло?.." - и не спросил: конечно, любит.

Старуха, стоя спиной, шумно взбивала на своей кровати подушки. Какие-то тесемки и складки юбки на ней взбалтывались от ударов.

"А она как взбивает подушки?" - подумал о Надежде Львовне Бабаев. Осмотрел ее всю, под каждой складкой одеяла, и опять прильнул глазами к лицу.

Теперь она лежала так, что весь свет лампы бил в ее лицо сбоку снопом и резко обозначил под ним на лбу у переносья две пряменьких тонких морщинки.