– Жи-ив?
– облил его вдруг участливый голос Селенгинского.

– Жив, жив!
– поспешно и как-то радостно крикнул он в ответ; и тут же кто-то засопел, и блеснул выстрел: пуля жмякнула в стенку в двух вершках от Бабаева.

– Черрт!
– неистово заревел Лобода.

– Пищит: жив-жив, значит, воробей, не кукушка... Воробьев стрелять не грех, - хрипнул Селенгинский.

– Кукушка! В угол! Не торчать у стен!
– раскатился голос Лободы.

Бабаев, точно его швырнули, как щенка, бросился в угол.

"Да ведь это... что это?" - мелькнул в голове вопрос и не нашел ответа.

Темнота показалась плотной, как кусты в лесу; сдвинулась со всех сторон и обхватила. Дрожала в лихорадке. Не дождь по крыше - это ее зубы стучали от дрожи... Темнота, и люди с револьверами... "Да ведь я с ними недавно сидел за столом, пил, говорил, глядел им в глаза..."

– Кукушка! Ждем!
– молодо и страшно знакомо выкрикнул Глуходедов.

Бабаев хотел и не мог вспомнить, не мог даже приблизить к себе мутного пятна - лица Глуходедова, но то, что он крикнул, ударило его, как ледяная струя по голому телу.

– Ку-ку!
– вызывающе дернул он в ответ, точно за веревку на колокольне.

И только отбросил себя на шаг, как сзади в угол правильным залпом горстью хлопнули пули.

– Фу, черт, - невольно выдохнул вслух Бабаев. На носках, чувствуя, что ему жарко и он бледнеет, напряженный и оглушенный залпом, он пробежал вдоль стены, задевая плечом доски.

Неловко стукнулся в угол.

– Легче!
– насмешливо крякнул Селенгинский.
– Проломишь угол - стрелять некуда будет!..

Кто-то засмеялся нервно.

– А зачем из углов кукукать? И от стены ведь можно?
– тихо спросил Яловой.

– Мальчик! Это чтобы был порядок! Ждем!
– пробасил Лобода.

В это время Бабаев слушал залп, еще певший в ушах, дождь на крыше и сердце.

От насмешки Селенгинского правая рука его с револьвером как-то неправильно вытянулась и сжала железо - пальцам стало больно.

Он овладел собою, потому что уже ненавидел. Толстые щеки Селенгинского встали так близко и ярко, что рука хотела метнуться им навстречу.

– Ку-ку!
– пропел он нарочно высоко и длинно. Бросившись в сторону, он задал себе загадку: будет ли опять залп, или выстрелят вразброд, горох рассыплют. Ответил себе: горох, но раздался снова почти строго правильный залп.

Темнота ахнула вся сразу, точно упала крыша: рраз! Почудилось, что кто-то гнался живой, - так близко по стене ударились пули.

Холодно стало.

– Спелись!
– вслух сказал Бабаев.

– А вы думали?
– отозвался Шван.

Почему-то стало обидно, что отозвался именно Шван, всегда необыкновенно молчаливый золотушный немец, с отвисшими углами губ, и так еще хвастливо самовлюбленно отозвался.

– Ну, рысью в последний угол, марш-марш!
– Это Ирликов, его голос, тонкий и острый, как его нос.

– Ждем!
– крикнул Лобода.

– Ждем и просим!
– прогудел Селенгинский.

"Гонят!.." Почему-то в первый раз только теперь ясно представилось Бабаеву, что его гонят и что он идет, бросается, крадется на носках, вздрагивает и ждет только потому, что его гонят.

И тут же он объяснил это: да ведь он уже не человек, не Бабаев, не поручик Бабаев - кукушка, птица... Шестеро людей стоят в шеренге и гонят птицу...

На один миг мелькнула так просто и четко старая ветла где-то внизу под косогором, где было еще много таких же старых корявых ветел, - зелено, жарко, сонно, - и кукушка... "Ку-ку! Ку-ку!" Звуки, вызванные памятью, проплыли, дрожа, нежные, почему-то лиловые, как даль, мягкие, как летучий пух от ветел...

Дрожали ноги, когда он крался... Проступало что-то звериное, жуткое, точно росли когти на пальцах, и в черной темноте так вольно было проступать этому звериному сквозь какие-то странные рубахи, ненужные высокие сапоги на ногах...

Сопело что-то сзади: это шестеро нетерпеливо ждали, переминаясь, меняя фронт.

Бабаев нащупал угол. Хотелось кончить.

– Ку-ку!
– крикнул он в четвертый раз, крикнул так громко и злобно, как мог, и подумал: "Сейчас зажгут свечку!" Едва не забыл, что нужно отскочить; только отбросил тело, - четким, угловатым зигзагом, три вместе и три вразброд, хлопнули выстрелы. Совсем близко, до смешного просто и близко ударились в дерево пули.

– Конец!
– сказал Лобода.