– Два с лишним миллиона одних только взятых в плен!
– повторил ошеломленно Леня.
– Одна-ко!

Почему-то особенно горестным показалось ему именно это. Может быть, потому, что он знал, что такое плен, что самому ему не раз приходилось стеречь пленных "резников" в пещерах.

Но вот в конце шестнадцатого года был убит заговорщиками соправитель царя - бывший конокрад, "старец" Распутин, и сразу около Лени заговорили все гораздо свободнее, чем прежде. Даже старый Юрилин ликовал, потирая руки, и многозначительно подмигивал, когда говорил об этом Лене.

Вслед за этим убийством "каменщики" ожидали каких-то больших событий, и события эти действительно пришли месяца через три: началась революция.

– Как же теперь чувствует себя хозяин нашего дома?
– спросил у отца Леня.

– Может быть, перестал уж что-нибудь чувствовать: в газетах пишут, что многих помещиков убивают, - сказал отец.
– Может быть, и его уж убили...

Но в апреле, в теплый и яркий день, появился вдруг хозяин, в потертой шапке из поддельного барашка, в поношенном простеньком порыжелом пальто, с небольшим саквояжем в руке. Видавший его всего один только раз, когда он приезжал сюда на несколько дней за год перед этим с женой и двумя девочками-подростками, Леня даже не узнал его сразу и догадался, что это он, только потому, что Павел Иваныч подобострастно сбросил перед ним свой синий картузик и вытянулся по-солдатски.

Хозяин был теперь небритый, в полуседой неопрятной щетине, на горбатом носу красные и синие прожилки; выпуклые глаза воспалены от бессонных ночей, - нет, он совсем теперь не был похож ни на какого предводителя дворянства, а разве что на ходатая у мирового судьи Зверищева. Когда он говорил потом с отцом Лени, то, подозрительно к нему приглядываясь, прежде всего спросил:

– А вы какой партии изволите быть?

Когда же убедился, наконец, что перед ним самый бесхитростный человек, ни с какой стороны для него не опасный, то сказал с возмущением, кому-то даже погрозив кулаком:

– Во-от... Довели... прохвосты!.. Теперь Москва полна беглых солдат, и в порядочном костюме на улице показаться немыслимо... Что же теперь будет дальше? Теперь немцы приходи к нам и бери нас голыми руками... Потому что Россия теперь что такое? Все равно что дом без хозяина.

– Пустой дом, да, - живо подхватил Михаил Петрович.

– Пожалуй, раньше немцев, - если только в имение поехать, - свои ограбят и дом подожгут?.. И даже убьют, пожалуй?

– Обя-за-тельно, - широко заулыбался Михаил Петрович.
– Это уж будьте благонадежны. Это непременно так и будет.

– А как вы мне посоветуете: если найдется покупатель, не продать ли мне эту усадьбу?
– спросил предводитель, положив ему на плечо руку и заглядывая в глаза.

– Эту усадьбу?

Михаил Петрович представил другого хозяина, с которым, может быть, и не уживешься, между тем как он привык уже к этой квартире, и ответил решительно:

– Нет, эту усадьбу я вам не советую продавать. На всякий случай эту вы оставьте.

– Представьте, мы с вами совпали в мыслях на этот счет, - просиял предводитель.
– Вы знаете, мне ведь удалось большую часть имения продать вскоре после убийства Распутина... Правда, дешево, но зато с переводом на "Лионский кредит"... А там уж - деньги верные!.. Хотя франк и упал, конечно, но ведь потом, знаете... девальвация...

– Это замечательно!
– восхитился Михаил Петрович.
– Какой же дурак нашелся?

– Вы думаете, что он дурак, а не?.. Жена же моя думает, что... как это - такое толстовское словечко... "образуется", да... и вот тогда...

– Не-ет, едва ли. А эту усадьбу - вот это уж не продавайте... На всякий случай.

– Пожалуй, что так... пожалуй, вы правы.
– И предводитель крепко пожал руку своему квартиранту, отходя от него к Павлу Иванычу.

Все это видел и слышал Леня, бывший поблизости.

– Ого, как струсил, - сказал он потом отцу.
– А это что такое "Лионский кредит"?

– Банк есть такой в Париже.

– Что же он, в Париж думает удрать? Вот это здорово!.. А кому же мы тогда будем платить за квартиру? Неужели Павлу Иванычу?

– По-видимому, никому не будем платить...

– Ага! Вот это дело!

Гораздо позже узнал Леня от Павла Иваныча, что предводитель с семьей через Финляндию пробрался за границу, а в это лето Леня сработал сам две "шаланды" и продал их, а кроме того, сделал легкую мачтовую гичку, на которой ходил с парусом, став вполне заправским речным волком. Скамейки в лодке он уже иначе не называл, как банками, веревки - тросами, вантами, концами, все лестницы вообще и где бы то ни было - трапами, и если говорил "бережно" и "речисто", то значило это: "ближе к берегу" и "дальше от берега"...

Осенью грянул Октябрь, и коренным образом изменилась вся жизнь Лени.

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

Заводы на той стороне Днепра один за другим перестали дымить, но вид у них от этого не стал задумчивым, как у получивших заслуженный отдых; они казались Лене чудовищами вроде плезиозавров, удивленно вытянувшими шеи. И однажды вечером при тускло горевшей восковой свече он написал темперой индиговую ночь, воду и удивленно вытянутые из этой воды шеи многих плезиозавров с головками, до того маленькими, что они были еле заметны.