Антонина поднялась, перекрестилась, зажгла было спичку и тут же потушила, потому что стало еще страшней.

Тараканы испуганно шарахнулись в темные щели, и слышно было, как они кувырком летели со стола и падали на пол.

Почему-то подумала об окне: было низкое и отворялось без скрипа.

Спальни были тут же за кухней; там спали крепко - стены шевелились от храпа.

И опять донеслась далекая колотушка, сначала бойкая и торопливая, как баба-цокотуха, потом осипшая, прохваченная сыростью, безответностью и тишиной.

Антонина не могла себе объяснить, зачем она оделась, ощупью находя платье, отворила окно и тихо соскочила на двор, но на дворе, несмело пробираясь на стук в темноте сквозь кусты лебеды и щепки, она поняла, что ее толкает любопытство, что это почему-то страшно, что кто-то будет над нею смеяться, но что она все равно пойдет.

Залаяла собака вблизи, сразу отчетливо и резко, за ней другая меньше и дальше, может быть, около Зайцева. Продвинулся вперед бердоносовский дом с сараем двумя мреющими темными пятнами, и мелькнули в глазах ворота с широкой крышей, похожей на гроб. Собака узнала, визгнула и пошла рядом; собака была пестрая - белая с черным, - и видно было, как двигались только одни белые пятна; где-то в воздухе вилял белый хвост, и стало почему-то смешно, потом тоскливо. Кубарем подкатилась и другая собачонка, каштановая днем, теперь серая, как земля.

Антонина остановилась, огляделась и совсем близко услышала колотушку.

Привыкшие к темноте глаза Зайцева наткнулись на нее вдруг и встревожились.

– Это кто там?
– строго плеснул он в воздух.

Слова глухо шлепнулись около, как прыгнувшие жабы.

– Это я... стряпуха, - несмело ответила Антонина.

Зайцев промычал что-то и подошел ближе, вышмыгнул из темноты, чуть звякая колотушкой, и уже можно было рассмотреть, что он или в высокой чуйке, или в тулупе: торчал воротник выше головы и висели полы.

Подошел, кашлянул, стало слышно душное сопенье.

– Стряпуха?.. мм... Дела!.. Наши, значит, тово... не зевают?

Антонина стояла и смотрела и чувствовала, что робость ее куда-то уходит.

– С кем снюхалась-то?.. Интересно секрет узнать, к кому это вышла?
– В шуршащих словах пряталась зависть.

– К тебе, - просто ответила Антонина.

– Смеяться тут нечего, - обиделся Зайцев, - ко мне ведь тоже ходили... Думаешь, как теперь, - такой всегда был?.. Я герой был в свое время... конешно, теперь не пойдут.

– А я вот пришла, - так же просто и тихо ответила Антонина.

– А я не посмотрю и по шее дам, - прошипел, отодвигаясь, Зайцев.

– За что по шее?

– За то, не форси!.. Чего форсишь?.. Ишь, на хорошее дело вышла!.. Я караульщик, возьму и не позволю... И не форси.

– Это к тебе я вышла, жалко стало, - объяснила Антонина.

Зайцев подумал, поверил и опешил.

– Ко мне? Чего ко мне?.. Жалко стало... Угу... Жалел волк кобылу, оставил хвост да гриву... Ко мне!

Он ронял бессвязные сиплые слова, больше объедки слов, такие же, как и его лицо, и придвигался ближе, ошарашенный и недоумелый.

Потом он нащупал в кармане спички, вынул, зажег и увидел серьезные большие глаза на бледном лице, а она - знакомый цветной шарф, голую десну и красно взрезанные веки над остатками глаз. Спичка потухла; Зайцев притушил ее пальцами и бросил.

– Я - вон какой, - уныло прогудел он, как шмель, - не видела как следует, еще погляди... Лет семь уж такой... люди пугаются.

– Я знаю какой... Потому и пришла, думаешь, почему?
– Антонина помолчала и добавила: - У меня девчонка такая была, тоже урод... Я ее в избе бросила, как изба горела.

– Угу...
– промычал Зайцев - неизвестно, сочувственно или недоуменно.

– Бросила!
– подчеркнула Антонина.
– Люди говорили - забыла, а я нарочно бросила... Кому она нужна такая? Мучилась бы целый век... только и всего.

Зайцев молчал, и мокрая, душная от испарений ночь тоже молчала. Это испугало Антонину.

– Может, я и не нарочно, - добавила она вдруг.
– Пожар у нас был большой, почитай все село сгорело... Может, я и забыла... А только я подумала, что это хорошо, что ее бог прибрал. Страшная она была, бог с ней. Так я и подумала: вот хорошо как!.. Она и без мучений, - много ей нужно, задохнулась и всё... А там уж одни косточки горели, ей не больно...

Зайцев крякнул, кашлянул и засопел; хотел что-то сказать, но промолчал, как и прежде.

Внизу было тихо, а вверху быстро-быстро бежали тучи с белыми краями, была какая-то своя особенная жизнь, все новая, все уходящая, без звуков, но большая и слышная.

– Вру я все!
– крикнула вдруг Антонина.
– Сама я ее в избе бросила, пусть горит, - сама, а не забыла!

– Это ты нехорошо...
– просипел Зайцев...
– Грех!

– А ты меня не трави, безротый! Не трави, я сама знаю! Почему это нехорошо?.. А я виновата? Я виновата, что она урод?