– Как так отстали?

– Так точно, ваше благородие, - поезд пошел, а их в вагоне на перекличке не оказалось. А винтовки, амуниция - это все ихнее осталось на месте.

– На Знаменке поезд стоял очень долго, как же они могли отстать? Они откуда родом, не знаешь?

Лекаренко был не из молодых, но легок на ноги, и на его очень неправильном, скуластом, смуглом лице часто появлялись молодые, плутоватые улыбки, хотя был он надежный службист. Он улыбнулся по-своему и теперь, когда ответил своему ротному:

– Кто говорит, что они будто так - из этой самой Знаменки оба... Тогда должны они с другим поездом нас догнать, ваше благородие.

– Тогда чтобы мне доложить. Передашь это другому дежурному, когда сменяться будешь. А в других ротах есть отставшие, не знаешь?

Лекаренко снова улыбнулся:

– Я так слыхал, ваше благородие, что по нескольку человек есть в каждой: у нас против других самая малость.

Двое, конечно, меньше, чем "несколько", - это был успех десятой роты, и Лекаренко мог приписать его своему ревностному дежурству, почему и добавил пытливо:

– Завезли нас, ваше благородие, уж порядочно от города Херсона, а все-таки никто не знает, куда же нас дальше отправят?

И он крепко впился глазами в глаза своего ротного, но Ливенцев ответил:

– Мне это тоже неизвестно, - и пошел дальше.

А дальше стояла кучка людей его роты, и среди них чей-то напряженный, хриплый голос кричал:

– Стреляйте, вашбродь! Я вас прошу - стреляйте, ей-богу, ничего! Меня пуля никакая не берет, - я уж сколько разов стрелянный!

Когда Ливенцев подошел, все расступились; прапорщик Малинка, бывший в середине, скомандовал "Смирно!". Поздоровался с Малинкой и солдатами, хотел было спросить, что тут такое, но когда увидел Митрофана Курбакина, - всегда как будто немного пьяного и дикого, с красножилыми глазами и ухарски подброшенной свалявшейся черной бородой, - сразу понял, что это он и кричал.

– Это тебя пуля не берет?

– Не берет, вашбродь, - нипочем не берет, - я уж стрелянный! Хотите спытать, - спытайте!

И Курбакин выставил над головою левую руку, широко распялив пальцы.

– А правую руку ты все-таки жалеешь?
– спросил, не улыбаясь, Ливенцев.

– Я? Чтоб жалел? Вот правая в додачу, - стреляйте из двух леварвертов!

– Ты что тут дурака строишь? В лазарет захотел? Погоди, успеешь!

– Я чтобы в лазарет? Да нипочем меня никакая пуля не возьмет!

Ливенцев собрал все спокойствие, запас которого был в нем еще достаточно велик, и сказал ему негромко:

– Пошел и не ори глупостей!

– На станции Знаменка, Николай Иваныч, отстали двое, - тихо сообщил ему Малинка, когда они отходили вдвоем.

– Знаю. Этот дурак тоже, конечно, "отстанет"... если не здесь, то где-нибудь дальше.

– Буду сам следить за ним, - сказал Малинка.
– Дежурному надо приказать за ним глядеть...

– Советую... Потому что болезнь эта заразительна: если отстал один, то почему не отстать другому, третьему, четвертому...

Ливенцев хотел было продолжать счет до последнего в роте, но Малинка не способен был понимать шуток, - он знал это; кроме того, подходил батальонный Струков.

На этой станции завтракали и пили чай. К полудню на станции Цветково нагнали первый эшелон, который успел уже приготовить обед. Во всех ротах, оказалось, были отставшие.

Стоять здесь и ждать отправки пришлось долго, но Ковалевский ликовал: ждали потому, что пропускали тяжелые орудия. На соединенных платформах, укрытые брезентами, мощные, длинные и строгие, продвигались на фронт машины войны решающего значения.

– Я знавал одного врача по сердечным болезням, - пояснял свое ликование Ковалевский.
– Он признавал только одно лекарство для своих больных дигиталис, то есть наперстянку. "Ну какой, - говорил он, - я был бы врач, если бы не было в медицине такого могучего средства, как дигиталис?" Вот также и я скажу: я не взял бы командования полком, а остался бы в штабе, если бы не знал, что у нас будет тяжелая артиллерия! Тяжелая артиллерия в этой войне, господа, - все! И если немцы били нас до сих пор, то этим они обязаны только этому средству.

Наслушавшись Ковалевского, Ливенцев сказал Аксютину:

– Непростительную ошибку сделали мы с вами когда-то: отбывали воинскую повинность в пехоте. Были бы мы Прапорами в тяжелом дивизионе, - вот от нас теперь и зависел бы исход боев. Приятно же, черт возьми, сознавать, что от тебя такая важная штука зависит: исход боя, а? Ты же сам никакого противника и в глаза не видишь, и никого шашкой по башке не колотишь, и ни в кого из револьвера не палишь... добро! Нет, дали мы с вами маху.

Аксютин поерзал бровями по лбу и отозвался: