– Я читал, что Либкнехт при этом разошелся со своей фракцией, - заметил Ливенцев.
– Что фракция его решила поддержать авантюру Вильгельма.

– Ну, это еще требует подтверждения, - нахмурился Аксютин.

– И что же ответило правительство на этот запрос?
– спросил его Дороднов.

– Что может ответить правительство, опираясь на свои победы? Но ответить ему придется рано или поздно. И оно ответит. И оно очень серьезно ответит!

– А пока что бактерия войны питается мозгами немецких социал-демократов?
– весело спросил лесник.
– Это-то и удивительно!.. Но если после такой войны не перестроится совершенно жизнь, - поставьте тогда крест над человечеством.

– Хотя бы над нами кресты поставили, когда нас убьют, - хозяйственно сказала Анна Ивановна.
– Все-таки привычка уж у нас, у русских, такая, чтоб на могилке нашей крестик торчал.

– Вам-то что же будет делаться в Одессе? И кто вас там убивать станет?
– кивнул ей, улыбаясь, Кавтарадзе.

– Вот тебе раз! Чтоб я сидела в Одессе! Нет, мы уж решили ехать вместе! Но вот наш транспорт может потопить немецкая лодка, - и как же тогда кресты над нашими могилками? Этот случай нами не предусмотрен, Ваня!

Хрящев глянул на нее не совсем смело и пробубнил:

– Конечно, тебе лучше остаться. Я тебе все время говорю это.

– Нет, в самом деле вы хотите с нами? В качестве кого? И кто разрешит вам ехать?
– отовсюду спрашивали Анну Ивановну.

Она улыбалась не без лукавства, но отвечала вполне спокойно:

– Высшему начальству не докладывать! Но что еду, - это решено. В каком виде? В обыкновенной шинели и шапке... в качестве, конечно, денщика ротного командира. Возьму с собою две колоды карт, будем играть от скуки в этих блиндажах и землянках.

– Кончено. Еще одна держава заразилась микробом войны, - с виду весьма горестно покачал головою Дороднов.

– Училась же я зачем-нибудь стрелять из пулемета? Мечтаю применить свои знания в этой области науки...

– Надеюсь, что ты сама убежишь после первого обстрела полка, - сказал Иван Иваныч.

– Ни в коем случае не надейся на это, - сказала Анна Ивановна и добавила совсем уже деловым тоном: - Ведь не все полковое имущество мы будем забирать с собою? Наверное, чучела для колки штыками и мишени оставим здесь на развод? Вообще вопрос - сколько и каких вещей мы можем взять с собою, самый важный вопрос, а из вас, конечно, никто об этом и не подумает. Признавайтесь, у всех у вас есть походные кровати? А то завтра же пошлите купить! Не то придется вам спать на голой земле, и если вы не схватите пули, то насморк получите непременно. А благодаря насморку Наполеон проиграл битву при Ватерлоо!

– Ну, уж если вы едете, Анна Ивановна, то у нас будет самый геройский полк в дивизии, - решил Кавтарадзе.

– И будем мы вас звать Жанной в память многострадальной Жанны д'Арк, добавил Яблочкин.

– Не противьтесь злу, Иван Иваныч, - сказал Ливенцев.
– А то мы будем себя чувствовать в Болгарии очень уж сирыми. Вы читали, что в Рущуке семитысячный гарнизон немцев, что на улицах полицейские - австрийцы; вот что такое современная Болгария. А Сербии уж нет, а Черногория доживает последние денечки, а дарданелльская экспедиция дышит на ладан, и турки уж сами готовят экспедицию на Суэц... Кроме того, переезд наш морем на транспортах затянется, говорят, месяца на два: всю седьмую армию, то есть тысяч под двести человек, переправить на наших малочисленных транспортах - это тоже задача не из Малинина и Буренина. Допустим даже, что переправили, - какие сюрпризы могут нас ожидать за эти два месяца, - когда Макензену было достаточно трех недель, чтобы вывести Сербию из строя!.. Говорят, что у нас теперь имеются снаряды. Слава тебе, господи! А у немцев их сколько? И странное дело! Ведь когда-то не кто-нибудь, не какой-нибудь штафирка-пацифист, а сам Бисмарк - "железный канцлер" - говорил и повторял не раз: "Все Балканы с Константинополем вместе не стоят костей и одного померанского гренадера!" А у нас из-за Балкан с Константинополем хотят уложить без малого двести тысяч! Неумно, как хотите, - нерасчетливо! Нужно, чтоб были какие-нибудь шансы на выигрыш, если уж на то пошло, чтобы непременно передвинуть нашу армию на фронт, а так бросать ее, как хотят бросить, буквально на ветер, в трубу выпустить, что же это за жест отчаяния? И какое же терпеливое животное оказался в эту войну человек?.. Я читал как-то материалы о Разине. Его пытали по всем правилам этого жуткого ремесла, но он не сказал ни слова о своих так называемых "воровских" делах. А раз не признался, то по законам того времени судьи не могли приговорить его к смертной казни. Вот в какое затруднение судей поставил. Пришлось самому "тишайшему" царю приговор ему подписать. Легендарно терпелив оказался Разин. Однако современные войска побили этот рекорд терпения. Прогресс, что и говорить... Есть много определений человека. Я бы определил его так: человек - животное воинственное. Известно, что организованно воюет он с каменного века, но, несомненно, он воевал и раньше.

– И социал-демократы в Германии вотируют на войну кредиты, - живо вставил Аксютин.

– Я не читал. Я, впрочем, сегодня совсем не читал газет. Любопытно, что французские социалисты Альбер Тома, Гед, Самба и русские социал-демократы меньшевистской фракции тоже, конечно, за кредиты на продолжение войны!

– Так что в какое же положение ставится теперь социал-демократическая партия в целом?
– улыбнулся Хрящев.

– То есть Второй Интернационал?

– Да, кажется... как же теперь "Пролетарии всех стран, соединяйтесь", когда они должны воевать секция с секцией?

– Второй Интернационал взорван войной, - это ясно каждому. Но...

И Аксютин раза два высоко на морщинистый лоб вздернул и опустил на запавшие карие глаза свои летучие брови, готовясь сказать что-то, может быть неясное еще ему самому, когда вошел в комнату денщик Хрящева, уже достаточно заспанный, и обратился к Анне Ивановне вполголоса:

– Дозвольте доложить... просят их благородие, прапорщика Аксютина, до своей роты.

– Кто просит?
– встревожился сразу Аксютин.

– Мабуть, ротный писарь, вашебродь.

Аксютин вышел в переднюю, но через минуту снова вошел, встревоженный еще больше и побледневший, и начал прощаться.

– Что такое? Что случилось?
– вслед за Анной Ивановной спрашивали его все.

– Так, пустяки какие-то... Не может быть...
– бормотал Аксютин.

– Однако уж двенадцатый час, - поздно... Я пойду с вами, - начал прощаться также и Ливенцев, рота которого была соседняя с ротой Аксютина.

И они вышли вдвоем. Писарь одиннадцатой роты, Эскин, говорил Аксютину: