Весной много было в огороде маку и высокой рожи; летом - бархатцев, от которых такой запах, что и не хочешь - чихнешь; осенью георгин и "дубков", как называют украинцы хризантемы.

И пошло кругом:

– А идить, дядько, по тому шляху, коло того хутора, де бабы...

– А не купить ли, хлопче, мерину нашему овса на том хуторе, де бабы?

– А не знаешь ты, куме, кто же це пропылил на возку таком справном, мало не панок какой... Вус такiй сывый.

– Да это ж сам старый бабьюк и е...

– А-а... Ну да, - мабуть, шо так...

Так само собой прозвался хутор "Бабы", а кто жил в нем, стали бабьюки.

С течением времени разобрали по округе всех Воловичек. Баба - человек в хозяйстве нужный; породнился хутор с другими хуторами и селами, но на место выданных понасыпалось еще втрое больше девок у трех сыновей Воловика, и так это бессменно, как завелось, так и продолжалось: степная дорога, при дороге - хутор, возле ворот - бабы, на дворе - бабы, в огороде - бабы, куда ни сунь глаза - везде бабы; на всех кольях плетня - красные юбки, белые плахты, платки и горшки, и длинногорлые глечики вверх днищами, а хата одна, только расперло ее на четыре фасада, как голубятню у хорошего голубятника. Сараев, амбаров, конюшен, коровников, свинюшников и овчарен тоже прибавилось.

Стал уже совсем древний старый бабьюк, а сыновей не отделял.

Говорили о нем, что он с "медведя" деньги нажил. Когда-то, еще перед "волей", ходили цыгане с медведями по деревням, сбывали фальшивые ростовские кредитки; с ними будто знаком был и Воловик.

С "медведя" ли, нет ли, а деньги водились. Банков никаких старый бабьюк не знал, а был такой семейный, окованный железом сундук - "скрыня"; в этой-то скрыне и скрывался весь бабьюковский клад, а старик лежал на печи, "биля скрыни", как сказочный змей-горыныч, и охранял.

Продавались ли осенью пшеница, или битые кабаны, или шерсть, - так уж завелось: деньги все старику, - старик их в скрыню. И когда видел, что набралось, говорил сыновьям:

– Гм... Мабуть, грошей богато стало, а на черта вот? Пошукайте, хлопцi, де що путнее, абы купить...

И хлопцы - у самого младшего из них были уже внуки - начинали соображать про себя, у кого из окрестных мелких панков выгоднее купить землю.

Так прибрали бабьюки к рукам порядочно десятин, а с ними вместе шесть усадеб не очень приглядных, без домов с колоннами и липовых парков, степных, мелких, мало чем отличных от их хутора. В одну усадьбу посадили, кого дед указал из своих внуков, в другую - другого, а доходы с этих усадеб шли опять же в ту же самую семейную скрыню, на печку к деду.

Нельзя сказать, чтобы не ссорились на хуторе "Бабы": где бабы, там и ссоры, - но ссоры были домашние, короткие и безвредные, как вспышки вечерних зарниц, и старик, даром что был древен, судил, точно сам Соломон.

Однажды у одной пропало намисто с дукачами. Только что положила намисто, одеваясь в церковь, на открытое окно (дело было в мае), а сама причесывалась перед зеркалом, и никто мимо окна не шел, только золовка Христя, глядь - намисто пропало.

Воровства еще не было в доме Воловика.

Ради этого случая слез старый с печи, выбрался на завалинку, скрюченный, с черными ключицами, жутко глядевшими сквозь открытый ворот рубахи, с белым пухом вокруг гладкого темного темени, с зеленой бородой, с беззубым начисто ртом (без малого сто лет было Воловику)... И такая была картина:

Смотрело сверху древнейшее степное майское солнце, сидел на завалинке в белой посконной рубахе белый и древний, как само солнце, дед, а кругом него приряженные для праздника солнечно-красные от яркого кумача и пышущие степным здоровьем бабы.

Когда столпились все вместе, то вышло, что вот-вот хоровод завьют: что-то около сорока баб, и все стрекотали, как сороки, и кивали укоризненно головами, глазами правых глядя на виноватую Христю.

Было несколько и казаков, но те стояли поодаль, не мешаясь в бабское дело, а лущили семечки, говоря о хозяйственном...

Только младший из сыновей Воловика, семидесятилетний Митро, стоял тут же около отца и ждал какого-нибудь приказу, как привык он это за всю свою жизнь.

– А ну, поди сюда, суча дочь, - сказал Соломон Христе, крепко почухавшись и заслонив от солнца (от другого солнца, того, что на небе) глаза черной ладонью.
– Як тебе зовут?

– Та Христя ж, - удивилась Христя.

– То я и сам бачу и знаю, що Христя, - тiлько порядок такий...
– И не спеша повторил дед: - Христина... А тебе як зовут?
– обратился он к той, у которой пропало намисто.

– Та Хивря ж, - так же, как и Христя, удивилась усердно та, даже руками плеснула.

– Хивря, - повторил старик, подумал, как оно будет по-настоящему, по-церковному, и не мог вспомнить.
– Ну, кажить теперь, як воно було, мотнул головой Хивре.

– Ось стою я, дiдусь, биля вiкна, косу собi заплетаю, бо в церковь ладнаюсь прибратысь, щоб як у людей, так щоб и у мене, а намисто зняла, на вiкно положила, - зачеканила Хивря, - и никого за вiкном не було, тiлько Манька телка паслася, как она ногу себе повредила, - в стадо не пийшла, и як вона теперь пасется... Аж глядь, - Христя мимо иде... Я собi безо внимания: Христя и Христя, иде и иде... Байдуже менi хай собi иде... Аж глядь, - нема намиста.