Там не это нужно было, а кое-что другое, гораздо более серьезное, а здесь вбивали в головы солдат только одно: делай то, что начальник прикажет. Когда прикажет начальник идти "усмирять беспорядки" в городах и деревнях, иди и усмиряй. Пусть капитан Щербатов назовет "внутренними врагами" твоих братьев, стреляй, не жалея патронов, в своих братьев, — это и есть твое назначение!.. Кашнев представил ясно, что и его могут послать на такое усмирение вместе со всею ротой, и на голове его замерли корни волос.

И так как единое, что возникло в нем вдруг теперь неопровержимо, как вера, была сила, простая, прочная бычья сила, и так как прочен и силен был огромный пристав Дерябин, вот теперь рокочущий густым голосом, голосом площадей, а не комнат, то встал Кашнев и внимательно прислушался к нему, осмотрел его молодыми глазами и сказал почти восторженно:

— Ваня! ты… ты прав, Ваня!

— Прав? Что? Так говорю? А? — радостно выкрикнул пристав, положив ему на плечи руки.

— Так! — твердо ответил Кашнев. — И что ты за свободой пойдешь, — этому верю! Верю! Потому что как же иначе?

— Веришь?

— Верю, потому что… украли душу, ограбили, и у этих, у ограбивших, нужно ее обратно…

— Украсть, — подсказал Дерябин.

— Украсть, — повторил Кашнев, — иначе некого уважать и не за что.

— Выпьем? — серьезно показал глазами на неприбранный стол Дерябин.

— Выпьем, — серьезно согласился Кашнев.

— Ура! — крикнул Дерябин во всю мощь объемистых легких. — И пойдет душу красть пристав Дерябин, а за ним воры!.. Ура!

— Митя, — спросил Дерябин, — невинность в тебе такая во всех щечках… ты как насчет женщин, — вкушал?

— Нет, — ответил Кашнев.

Они все еще сидели за столом, хотя было уже часов пять утра, — чуть посинели, посвежели слегка белые занавески.

— Нет? Как так нет? Шутишь?.. Совсем нет?.. — Даже рот раскрыл от удивления Дерябин. — Во-от!.. И с университетом ты что-то рано управился, ни одного дня не потерял! Д-да!.. Ты — строгий. Должно быть, в мамашу вышел… женщины, они, брат, иногда даже игуменьями бывают, — случается, факт!.. Постой-ка, тут у меня альбом красавиц парижских, я тебе покажу!.. Это… это… — заторопился пристав.

— Да не надо, зачем?

— Как не надо?.. Не надо!.. Тут такие две мамочки есть, — с ума сойдешь… не надо!

И вытащил к лампе Дерябин истрепанный длинный альбом и, тыча толстым пальцем в снимки голых женщин, приговаривал:

— Это ж раз удивиться и умереть, а?.. Нет, ты всмотрись внимательно, хорошо всмотрись!

Потом говорили о сестре Кашнева, Нине, курсистке, и о тех местах, где вырос Кашнев, где не было дичи — только сороки.

— Нина в сестры милосердия поступает, в Красный крест… на войну едет, — сказал Кашнев.

— На войну? Великолепно! Умно! — одобрил пристав. — Непременно там женишка подцепит, — замуж выйдет. Простого армейца не стоит — с голоду помирать, а вот ты напиши ей, — штабного, академика чтобы… факт!

— Эка ты как-то все этак… — поморщился Кашнев.

— Что? Плохо говорю? Не то?.. Митя, поверь: женщине, хоть бы она и сестра твоя и Красный крест, — кто угодно, — ей только одно-единственное на свете нужно: мужчина… Факт, я вам говорю.

— Не лечь ли поспать? — поднялся и отвернулся Кашнев.

— Поспи! Ложись, — мягко втолкнул его в спальню Дерябин. — Ты ложись, а я только на больную лошадь гляну… Верховая, донец, — опоили мерзавцы, ноги пухнут.

И Дерябин вышел в сени, и потом слышно было, как протяжно с перехватами завизжал щенок.

Кашнев сел было на диван, где постлана была постель, потом привычно перестегнул портупею; в висках появилась тоненькая боль, как всегда после бессонной ночи. Думал о приставе, который хлынул вдруг весь отстоявшийся и свой и затопил под ним его землю. Но раздеваться почему-то не хотелось. Подошел к попугаю и разглядел внимательно его черный клюв, старые злые глазки и пышный хохол; пересмотрел еще раз альбом парижских красавиц. Вспомнил про шашку с надписью "лубимому начальнику", но на стене балдахином висело несколько шашек, из них три казачьих кавказского образца, — трудно было различить дареную. Вспомнил про подарок пристава — тульский наган, и решил не брать его с собой. Сквозь ставни пробивалась полосками холодная утренняя синева, и от нее пожелтела лампа, и комнаты стали холоднее и как-то просторнее на вид, и листья фикуса сделались чернее и сплошнее.

Прошел в канцелярию Кашнев, сам удивляясь своим шагам, звучавшим здесь по-чужому несмело. Тут же за дверью висела — он разглядел — его шинель и фуражка — красный околыш, первый полк. В соседней комнате блаженно посвистывал, как куличок, чей-то нос — должно быть, спал Культяпый. Есть уже совсем ничего не хотелось, но подошел к столу Кашнев и внимательно и долго разглядывал закуски, потом вытащил из коробки клешню омара, пожевал и выплюнул. И когда захотел осознать, сделать ясным, почему не раздевается и не ложится он, то прежде всего плавно заколыхалось перед ним канареечное платье Розы, с извилистым хвостом, — как она танцевала с приставом, а потом почему-то так же заколыхалась желтая солома на полу каземата… и захотелось выйти на двор части, подышать ранним утром, посмотреть больного донца, у которого пухнут ноги.