Плотник этот пришел утром, с плетенкой, из которой торчало топорище, в левой руке и с пилою в правой. Он был рыжий с проседью, рябой, скуластый, с конопатой тощей шеей и глядел исподлобья какими-то поблескивавшими сухим блеском глазами. Алексей Фомич с первого взгляда заметил, что пиджак его продрался на обоих локтях, а на полосатых брюках красовались латки на обоих коленях. На рыжих волосах торчал какой-то легкомысленного вида картузик, чуть потемнее волос и с очень маленьким козырьком. Плотник был не низок ростом, но сухопар, и пришел он не один, а с бабой в теплом платке. У бабы, — коротенькой и ставившей ноги носками внутрь, — лицо было тоже рябое, но красномясое, плоское и без веснушек.

И когда вышел к ним Сыромолотов, плотник только слегка приподнял картузишко, а баба сразу затянула нараспев:

— Уж мы тут вам, барин, так будем стараться, та-ак стараться!..

Плотник посмотрел на нее волком и прикрикнул:

— Дунь-кя!.. Отойди к сторонке!

Однако Дунька не отошла, и он сам отошел от нее шага на два ближе к крыльцу.

— Вы что же, вдвоем работать будете? — спросил Алексей Фомич.

— Известно, — баба, — вот и увязалась, — сквозь зубы пропустил плотник. — Надо же ей знать, куда за получкой иттить!

— А-а, — понял Сыромолотов и спросил: — А вас, кажется, мне так говорили, Егором зовут?

Плотник глянул на него по-своему исподлобья, но как будто непонимающе и даже оглянулся зачем-то назад, точно спрашивали у кого-то другого.

— Не Егор, значит, вы?

— Никак нет, — ответил плотник сумрачно, но твердо.

— А как же, если не Егор?

— Я имя крещеное имею Е-го-рий, — раздельно произнес плотник.

— А не один ли это черт? — недовольно заметил Алексей Фомич.

— Вам должно быть известно, — высокомерно поглядел на него плотник.

— Мне известно, что один… А фамилия как?

— По фамилии я — Сурепьев.

— Ну и отлично… Так вот, Егорий Сурепьев, чтобы времени даром не терять, приступайте!

— Есть! — вздернув голову, отозвался на это Егорий и не то чтобы громко, но все же внушительно обратился к жене: — Дунькя! Сию минуту отседа лети к шаху-монаху!

Алексей Фомич не видел, как глянул при этом Егорий на свою Дуньку, но догадался, что очень свирепо, так как она тут же повернулась и пошла, ставя ноги носками внутрь и припечатывая их к земле крепко.

— Похоже, что дела у вас теперь, у всех плотников вообще, неважные? — спросил Сыромолотов Егория, когда ушла Дунька.

— Дела совсем даже стали тупые, — вынимая из плетенки рубанки и стамески, согласился Егорий. — Охотников строиться теперь днем с огнем не найдешь: война!.. Хотя, сказать бы, и плотники тоже подобрались: кто убитый оказался, кто увечье себе получил, а кто в плен попал, — с плотниками та-ак!.. А если я, матрос черноморский, еще не взят на смерть, на увечье, так я ведь старых годов считаюсь, это раз, а во-вторых, куда нас, матросов, несчислимо брать? Кабы пехота, — та — другое дело, а матросня, она вся на счету, и вот ей, хотя бы наш Севастополь взять, убыли особой нет: сколько считалось спервоначалу во всех экипажах, столько и есть… Взять нас можно, конечно, — отчего не взять? Правительство все может сделать: захочет возьмет, а зачем? Только абы-бы кормить нас зря? А пища матросам, слова нет, полагается хорошая, — не как пехоте… А доски-брусья у вас заготовлены?

Сыромолотов повел его в сарай, где сложены были у стены доски и другой лес, а Егорий Сурепьев, отбирая там себе, что казалось ему подходящим для работы, заговорил вдруг таинственным тоном:

— Вы, слыхал я про вас, господин сознательный, кокарды не носили и сейчас не носите, а также имения у вас нет, что же дома этого касаемо, то такой дом должон сключительно у каждого рабочего быть, и похоже к тому теперь дело клонит, по тому самому вам можно сказать, чего другому бы не сказал…

Алексей Фомич заметил, как глаза у Егория стеклянно блеснули, в упор нацелившись на него, когда он держал в руках доску, готовясь положить ее сверху отобранной кучки леса. Голос Егорий заметно понизил, хотя сарай стоял в глубине двора, и услышать, что в нем говорилось, было бы мудрено кому-нибудь со стороны.

— Кандалами звенел за политику шесть лет и четыре месяца день в день! Вы, конечно, доносить на меня не побегёте, — потому вам могу довериться… С «Очакова» крейсера я матрос второй статьи, — ну, конечно, прав-состояния по суду был лишенный… Про крейсер «Очаков», небось, слыхали?

— Имею о нем понятие, — сказал Сыромолотов и добавил: — Также и о броненосце «Потемкине».

— Стало быть, одним словом, вам очень много об этом нечего рассказывать, — довольно качнул головой Егорий и продолжал: — Время какое было — этот девятьсот пятый год!.. Ну, похоже так, — ото многих людей приходится слышать, — хоть теперь уж считается шешнадцатый, а к пятому будто обратно дело подходит… И неужто ж теперь во флоте сознательных офицеров нет, как тогда были? Хотя бы, примерно будучи сказать, лейтенант Шмидт, какой нами тогда командовал… Эх, человек же был! Слово свое скажет, — и все готовы были за ним хоть в огонь, хоть в воду… А то вот был еще у нас на «Очакове» прапорщик из запаса, — фамилию имел Астияни, — из себя чернявый…

Сыромолотов, как хозяин, должен был бы позаботиться о том, чтобы Егорий Сурепьев, бывший матрос с крейсера «Очаков», поменьше говорил и побольше бы делал, но, как художник, он ловил глазами каждый поворот головы этого, в первый раз увиденного им человека, непохожего на всех других, которых он когда-либо видел прежде. Поэтому он даже пробормотал поощрительно:

— Говорите не опасаясь.

Какой-то прапорщик флота Астияни (или, может быть, Остиани) заставил его вспомнить о своем свояке, тоже прапорщике флота Калугине: как-то он теперь там, в Севастополе, куда поехала Надя? А Егорий, положив уже доску, продолжал: