9

Врач городской больницы Шварцман, - пожилой, седобородый, склонный к полноте, - которого Ольга Михайловна умолила подняться с ней на гору, имел мягкий голос человека, которого некстати обеспокоили, но который воспитан, вежлив и извиняет. Говорил он неторопливо. Черные глаза, с тусклым блеском, долго глядели в лихорадочно блестящие белые глаза девочки. Ставни отворили, и от света она часто мигала.

– Как ее зовут?.. Кажется, Маруся?.. Ты меня узнаешь, Маруся?

Мушка молчала.

– Маруся!.. Ну ответь же!.. Ты ведь знаешь, это - доктор...
– заспешила Ольга Михайловна.

Мушка досадливо и брезгливо, но утвердительно мигнула ресницами.

Шварцман взял ее руку, вынул часы, потом озабоченно качнул головой.

– Сто двадцать?
– спросил Максим Николаевич.

– Нет, все сто сорок! Живот болит, Маруся?

– Нет, - сказала вдруг Маруся.

– Горло?

– Нет.

– Что же болит? Голова?

– Да.

– А ноги болят?

– Да.

– Как болят? Сводит их?

– Да, - совсем слабо ответила Мушка.

Но Ольге Михайловне страшным показалось это "сводит", как при холере.

– Маруся, - вмешалась она, - ты же ведь говорила мне, что ломит, а не сводит... Скажи: ломит ноги?

Мушка молчала. И сколько ни спрашивали ее потом, она глядела своим новым, взрослым и снисходительным взглядом и молчала.

– Большие подозрения на холеру, - сказал спокойно Шварцман, выходя на террасу.

Ольга Михайловна всплеснула руками, но Максим Николаевич решительно не согласился:

– При сорока одном холера? Не может быть!

– Температура от ангины, конечно, но вот неисправный желудок, рвота...

– Разве было?
– спросил Максим Николаевич, холодея.

– Было!.. Да, было утром, когда вы встречали своего гостя!.. И когда вы говорили тут о всякой чепухе!..
– Лицо Ольги Михайловны стало страшным. Она пила воду вчера из какого-то колодца с Шурой... Она мне сказала!

– А что же вы не сказали мне?

– Когда же мне было вам сказать?

– Тут есть холерный барак, - напомнил Шварцман.
– Может быть, направим ее туда?

– Как?
– испугалась Ольга Михайловна.
– Боже избави! Что вы!.. Там-то уж, наверно, заразится!

– Тогда дайте клочок бумаги для рецепта... У вас, секретаря суда, наверно, найдется клочок.

Над рецептом он думал вслух, спрашивая, что прописать.

– Можно спирта для растирания, только это дорого: четырнадцать миллионов бутылка... Каломель... Так выписать спирт или нет?

– Непременно! Непременно!

Ольге Михайловне показалось, что она выкрикнула это, но ее было едва слышно, и сама она была вся без кровинки, как Мушка.

– Сейчас денег нет в доме... но аптекарь нам поверит, я думаю... Мы, конечно, уплатим, - сказал Максим Николаевич.

Облизывая толстые губы, Шварцман писал, а Максим Николаевич говорил тоскливо:

– Может быть, ночью коллапс будет... Вооружите нас чем можно... Камфарою, что ли...

– Камфару?
– бесстрастно отозвался Шварцман.
– Стоит три миллиона... Посмотрел потом на него, на Ольгу Михайловну, не вспомнят ли еще каких нужных лекарств.

И Ольга Михайловна вспомнила:

– Вина!

– Хорошо... Портвейну, - согласился Шварцман и написал на подсунутом ему новом клочке.

– А ванны?
– вспомнил Максим Николаевич.

– Да, сделайте, - мягко согласился Шварцман.

– Но ведь у нас нет ванны, Ольга Михайловна!

– Можно в корыте...

– И бутылки к ногам, - припомнил Шварцман...
– И, может быть, жаропонижающее еще - аспирину?

И прописал аспирин.

Обведя круглыми изумленными глазами и доктора и Максима Николаевича, сказала Ольга Михайловна:

– Утром совсем здоровая была... Играла с Толкушкой... Хотела сама доить Женьку... Чапку кормила... Вы ведь видели, Максим Николаич?

– Да, утром еще... Чапку... да-да...

И отвернулся Максим Николаевич.

Шварцмана он проводил до ворот.

Он хотел говорить с ним о новом и таком огромном - о болезни Мушки, а тот все говорил о старом и далеком - о болезни России; о какой-то нелепой Гаагской конференции, о какой-то перемене в составе народных комиссаров и о подобном, все из газет.