Еще ниже - "гамлетизированный поросенок", псевдо-Гамлет, самолюбивое ничтожество, склонное "поэтизировать и гамлетизировать себя": "Гамлетизированному поросенку надо... убедить себя и других в наличии огромных достоинств, которые дают ему право на шляпу с пером и на черную бархатную одежду". Но Михайловский не дает ему этого права, равно как и права на трагедию:

"Единственная трагическая черта, которою можно, не изменяя художественной правде, осложнить их смерть, это дегамлетизация, сознание в торжественную минуту смерти, что Гамлет сам по себе, а поросенок тоже сам по себе" {Там же, с. 688, 703-704.}.

Такова амплитуда колебания русского гамлетизма уже в начале 80-х годов: от трагического героя, потерпевшего поражение борца - до подделки под Гамлета, пародии на Гамлета. Некоторые черты датского принца, не просто гипертрофированные, но искаженные временем, перерождаются в комическую характеристику того типа людей, который будет назван "размагниченным интеллигентом".

Название это возникает в статье Н. Рубакина "Размагниченный интеллигент". В форме острого сатирического очерка автор описывает историю своего (вероятно, придуманного) знакомого, и его крутую эволюцию - от университетского юноши до "раскисшего субъекта", одержимого рефлексией. Приведены письма, дающие "возможность нарисовать по ним состояние многих интеллигентных душ и выяснить главные фазы того процесса, который сам Иван Егорович довольно метко окрестил названием размагничивания". Дается и песенка - своего рода гимн "размагниченного интеллигента".

Я каждый день обедаю:

Какой в том смысл - не ведаю!

Я каждый день читаю:

К чему - не понимаю!

Я также не могу понять,

Зачем хочу я ночью спать.

Я каждый день хожу, сижу

И цели в том не нахожу.

Мне ничего не надо

Ни рая и ни ада.

Противны мне до смерти

И ангелы, и черти.

Гоню я прочь в три шеи

И чувства, и идеи.

Мне смерти б не хотелось,

Но жизнь весьма приелась.

Я, право, сам не знаю

Живу иль умираю*.

{*Н. Рубакин. Размагниченный интеллигент (Из частной переписки половины 90-х годов).
– В сб.: "На славном посту (1860-1900). Литературный сборник, посвященный Н.К. Михайловскому". СПб., 1900, ч. II, с. 328, 330.}

Раздраженная неприязнь к "поющим и тоскующим" часто звучит у Чехова; она нарастает к 90-м годам и сатирическим всплеском разряжается в фельетоне "В Москве" (1891).

"Я московский Гамлет. Да. Я в Москве хожу по домам, по театрам, ресторанам и редакциям и всюду говорю одно и то же: - Боже, какая скука! Какая гнетущая скука!" (VII, 499).

Указаны и причины скуки: невежество, самомнение, зависть к более удачливым людям - хотя все как будто было в руках "московского Гамлета", и он "мог бы учиться и знать все": "Да, я мог бы! Мог бы! Но я гнилая тряпка, дрянь, кислятина, я московский Гамлет. Тащите меня на Ваганьково!" (VII, 506).

Дважды повторен в фельетоне совет, данный герою незнакомым раздраженным господином: "Ах, да возьмите вы кусок телефонной проволоки и повесьтесь вы на первом попавшемся телеграфном столбе! Больше вам ничего не остается делать!" (VII, 499). Но не таков "московский Гамлет", чтобы делать действенные выводы из своей рефлексии...

Истинный Гамлет в представлении Чехова не смешивался с этим своим комическим двойником. Рецензируя спектакль Пушкинского театра, Чехов еще в начале 80-х годов отметил в Гамлете именно те черты, которые двойнику не свойственны: "Гамлет не умел хныкать. Гамлет был нерешительным человеком, но не был трусом, тем более, что он уже готов был к встрече с тенью" (I, 490).

Проблема "Чехов и Гамлет" слишком велика, чтобы всю ее ставить в небольшой статье; она много раз затронута {См. в упомянутой уже книге: "Шекспир и русская культура", а также: Я. Борковский. Чехов: от рассказов и повестей к драматургии.
– В его же кн.: "Литература и театр". М., "Искумтво", 1969; М. Смолкни. Шекспир в жизни и творчестве Чехова "Шекспировский сборник". М., ВТО, 1967. Касается этой проблемы и Б. Зингерман в подготовленной к печати рукописи "Время в пьесах Чехова".}, хотя никем еще специально, в объеме всего чеховского творчества не освещена. Малая, но важная ее часть касается взаимоотношений Иванова с Гамлетом {См. об этом: М. Е. Елизарова. Образ Гамлета и проблема "гамлетизма" в русской литературе конца XIX в. (80-90-е гг.).
– "Научные доклады высшей школы. Филологич. науки", 1964, N 1. Автор подходит к проблематике "русского Гамлета", но берет материал широко и "Иванова" касается мимоходом. Этой же теме посвящена статья Ж. С. Норец - "Иванов и Гамлет. (Опыт сравнительной характеристики).
– В сб.: "Страницы русской литературы середины XIX в.". Л., ЛГПИ им. Герцена, 1974. Норец занята подробным сравнительным анализом двух пьес - "Иванова" и "Гамлета", вплоть до развернутых сопоставлений текста; Гамлет и Иванов - равноправные герои ее статьи; немалое место занимает сценическая история пьес. Справедливо отмечая большую возвышенность и философичность Гамлета, Норец склонна равнять с ним Иванова в нравственном плане. Иванов при этом наделяется такой же способностью любить и глубиной чувства, как Гамлет (хотя к моменту действия пьесы он эту способность уже утратил). В самоубийстве Иванова видится акт протеста и борьба с жизнью, а по капитуляция перед ней, не приговор себе. Симптомы разрушения личности Иванова почти не замечены; тем самым снимается проблема сложности, двойственности героя, а вслед за ней - и проблема чеховской программной объективности. Вероятно, некоторое "выпрямление" и героизация Иванова заставили ленинградского автора видеть "настоящую реабилитацию" чеховского героя в игре Б. Смирнова (1955) с ее романтической приподнятостью, а не в трактовке Б. Бабочкина (1960), более сложной, сочетающей трагизм с жестокой точностью, близкой диалектике чеховского мышления.}. Почему Иванов не хочет, чтобы его считали Гамлетом, - понятно, если иметь в виду созданный временем комический вариант Гамлета. Открещиваясь от Гамлетов, Манфредов и лишних людей, Иванов отрицает без вины виноватых - даже не их, а кривое зеркало времени, исказившее их черты. Сложнее, однако, понять истинные, объективные соотношения Иванова с Гамлетом - "уж не пародия ли он?"

Для того чтобы в полной мере представить необыкновенную характерность "Иванова" для 80-х годов, пришлось бы изучить великое множество драм, стихов, новелл и юморесок, то предвещающих Иванова, то во времени вторящих ему, то продолжающих его мотивы: "...всеми русскими беллетристами и драматургами чувствовалась потребность рисовать унылого человека" (XIV, 290).

Стоит взять хотя бы один постоянный мотив тоски, снедающей Иванова ("Как только прячется солнце, душу мою начинает давить тоска. Какая тоска!"), - и он эхом отзовется в литературе этих лет.

Чуть не с колыбели сердцем мы дряхлеем,

Нас томит безверье, нас грызет тоска...

Даже пожелать мы страстно не умеем,

Даже ненавидим мы исподтишка!

скорбит Надсон {С. Я. Надсон. Полн. собр. стих., с. 238.} и собирает в своем дневнике эти настроения в грустную формулу: "Цели нет, смысла нет, возможности счастья и удовлетворения тоже нет, - есть тоска и тоска" {С. Я. Надсон. Проза. Дневники. Письма. СПб., 1912, с. 209-210.}.

Примеры можно продолжать долго; не редкость они и в драматургии. В. Хализевым, к примеру, отмечено поразительное сходство пьесы И. В. Шпажинского "Сам себе враг" с ситуацией и героями "Иванова" {В. Е. Хализев. Русская драматургия накануне "Иванова" и "Чайки".
– "Научные доклады высшей школы. Филол. науки". М, 1959, э 1.}. Литератор К. Баранцевич живо ощутил в Иванове свое и себя и писал Чехову: "...тот срединный человек Иванов, который в сотнях лиц сидел вокруг меня, глядел во мне самом. Да, это тип, который в лице Вас нашел, наконец, достойного для себя певца" {"Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. Записки отдела рукописей", вып. 8. А. П. Чехов. ОГИЗ, Госполитиздат, 1941. с. 32.}.