На своем веку я встречал немало людей с такой же "двойной ориентацией", но они как бы отгораживались друг от друга - одна для дела, другая для развлечения. Степан же все старался как-то совместить прозу с поэзией, облагородить скучную материю денежных знаков и торговых рядов. Когда я ездил в Ереван на премьеру своей пьесы "Тринадцатый подвиг Геракла", он показывал возведенный по его замыслу огромный рынок, с гордостью обращая внимание не столько на обилие снеди на полках, сколько на художественные изыски в архитектуре и оформлении.

В один из своих приездов в Москву пригласил меня в армян-ский ресторан "Арарат" на Неглинной, за шашлыком поделился грандиозным планом преобразовать это заведение в шедевр национальной культуры с имитацией величественных красот Армении, картинами из ее древней истории, подлинными хачкарами (каменные глыбы, на которых в Средневековье вырубались крест, орнамент, поминальные тексты), живописными полотнами, подвешенной, словно на горном выступе, эстрадной площадкой, миниатюрным ботаническим садом и другими чудесами. Ресторан-музей, ресторан-выставка, посетители которого, вкушая земную пищу, одновременно получали бы эстетическое наслаждение.

– А чем кормить там будут?
– приземлил я своего увлекшегося друга.

– Разумеется, севанской форелью, доставляемой прямо с самолета, отмахнулся он.
– Я назову его "Ахтамар".

Так называется стихотворение Аветика Исаакяна, которое он любил декламировать. Степа не дожил до воплощения своей мечты. Может быть, в Москве построят шикарный армянский ресторан, только вряд ли в его залах будет витать возвышенный, романтический дух.

Самым молодым в нашей компании был Рауф Мунчаев, олицетворение "горского" характера - независимый в суждениях и поступках, немногословный, верный слову и кунацким привязанностям. Способный археолог, он смолоду участвовал в экспедициях и привез оттуда немало ценных находок. Мы подшучивали: Мунчаев опять за горшками отправился.

Жить на природе полезно, но в центре столицы куда веселее. Мы ликовали, когда появилась возможность переселиться. Правительство, откликаясь на настойчивые просьбы Академии, передало в ее распоряжение вполне приличную по тем временам гостиницу на улице Горького, в квартале от Белорусского вокзала. Нас разместили по двое в чистеньких номерах с умывальником и телефоном, в коридоре - туалет и душ. В Удельном мы обитали в отдельном домике, не было возможности заводить светские знакомства. Здесь вместительное шестиэтажное здание было густо заселено молодыми людьми из всех городов и весей Союза. Вся эта многоязычная орава с утра до вечера перемещалась по гостиничным коридорам, устраивала посиделки, крутила любовь, рыскала в поисках пищи и развлечений. Случались драки и скандалы с вызовом милиции, но в целом среди постояльцев "Дома для приезжающих ученых" преобладали люди законопослушные и не торопившиеся вылететь из вожделенной аспирантуры.

В период моей учебы в Университете у меня не было того, что принято называть счастливой порой студенчества. Слишком скоропалителен был срок, да и заполнен большей частью корпением над учебниками. Теперь я получил возможность испытать это состояние. Трудишься как вол, забот полон рот, а спроси, как жилось, первое слово просится на язык - беззаботно. Должно быть, изюминка в том, что ты сам себе хозяин. По крайней мере, за исключением обязаловки (заседания сектора, партбюро, сдача зачетов), волен проваляться полдня в постели, читая сногсшибательный роман, фланировать в компании по "московскому бродвею", играть в шахматы или карты, отправиться в поисках приключений в сад "Эрмитаж" или (и) напиться до чертиков.

Кстати, однажды так и получилось. У меня вконец износились брюки, пришлось потратиться на новые. Тут как раз подоспела стипендия, и друзья вызвались меня сопровождать. Выбрали какой-то диковинный вариант того самого цвета, какой был у лошади Д'Артаньяна. Естественно, решили обмыть, и все, наверное, обошлось бы чинно, если б на свою беду не наткнулись на Ефимова. Узнав, в чем дело, он с энтузиазмом к нам присоединился и взял инициативу в свои руки, сообщив, что знает одно подходящее местечко, где кормят вкусно и недорого. Этим местом оказался ресторан гостиницы "Москва". Оттуда мы еще вышли в приличном виде, но ненасытный Ефимов потащил в какую-то забегаловку у Главпочтамта, затем в пивнушку на площади Пушкина, которую в народе звали "Бар Бадаева". Где-то с полдороги я перестал соображать, хотя, как уверяли самые стойкие на следующее утро, не буянил, а только спал на ходу. Лишь однажды, много лет спустя, повторился со мной такой пассаж. Слава богу, зеленому змию я не подвластен.

После того как Ефимова услали в Сибирь, возлияния случались, но вполне цивилизованные. Времяпрепровождение в гостинице отличалось чересполосицей, как в "Республике ШКИД". То на всех нападает вирус творчества: кто сочиняет поэму, кто гнет спину над рефератом, кто строчит статейки для радио, приносящие неплохой заработок. Трудовой порыв сменяется картежным загулом, дни и ночи напролет продолжается резня в очко. Неукоснительно соблюдается правило: выигравший в обязательном порядке ведет наутро в ресторан, где каждый волен выбирать что душе угодно. Миша Мелконян, бедняга, отчаянно проигравшись, решил хоть частично возместить понесенный ущерб и заказал столько, что две недели потом болел желудком. У него я, кстати, занимал костюм, идя на свидание.

Был у нас и свой Федериго (по Мериме) - Меджид Эффендиев. Наделенный от природы живым умом, но безгранично избалованный матерью, которая души в нем не чаяла, он категорически не признавал необходимости трудиться. Поднимался к полудню, занимался туалетом как заправский светский дэнди, не спеша поглощал изысканный обед в "Баку" или каком-нибудь другом близлежащем ресторане, наносил визиты знакомым дамам. Все это было прелюдией к "ночной жизни" Меджид либо исчезал, либо садился за карты. Играл цепко, жестко, беспощадно и почти всегда выигрывал. Остальные злились, даже подозревали, что он нечист на руку, но уличить не могли. Я думаю, секрет был не в мошенничестве, а в особом игровом таланте - памяти на вышедшие карты, интуиции, способности по выражению лица партнера, промелькнувших на нем радости или огорчении, угадать, сидит он с вожделенной "двадцаткой" или недобрал до несчастной "казны" (семнадцать очков).